Опубликовано в реферативном журнале: Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 5, История / РАН. ИНИОН. Центр социальных науч.-информ. исслед. Отд. истории. М., 2017. № 2. С. 80—86.

Тромли Б. Создание советской интеллигенции: университеты и интеллектуальная жизнь при Сталине и Хрущёве

Tromly B. Making the Soviet intelligentsia: universities and intellectual life under Stalin and Khrushchev. — Cambridge: Cambridge univ. press, 2014. — XIV, 295 p.

В книге Бенджамина Тромли (профессор европейской истории университета Пьюджет-Саунд, США) анализируется в основном опыт советских студентов в первые годы Холодной войны. Изучаемый период автор делит на две части: последние годы сталинского правления (1945—1953) и хрущёвское десятилетие (1953—1964). После окончания войны с Германией советское руководство, нуждавшееся в квалифицированных специалистах для растущего оборонно-промышленного комплекса, прилагало немалые усилия к расширению сети высших учебных заведений. В 1960 г. общая численность студентов в СССР составила 2 396 100 человек — почти в три раза больше, чем перед началом войны (с. 3). Большое внимание уделялось и развитию университетов, несмотря даже на то, что в породившей их европейской культуре они рассматриваются главным образом как учреждения «бесполезной» (т. е. не приносящей мгновенной практической отдачи) фундаментальной науки, тогда как в советской идеологии ценность образования, напротив, определялась как раз возможностью применения полученных знаний на практике, в строительстве социализма и коммунизма. Как следствие, университеты оказались в двойственном положении. Ситуацию дополнительно осложняли, с одной стороны, многократные попытки властей привести образовательный процесс в соответствие с последними идеологическими веяниями и с другой — специфическое самосознание самих советских интеллектуалов, в том числе и студентов.

Говоря о советской интеллигенции, автор определяет её как воображаемое сообщество, с собственной идентичностью, мировоззрением и ценностями. Последние во многом перекликались с господствующей идеологией — отсюда, в частности, такие черты советской интеллигенции, как материализм, культ науки, убеждённость в её цивилизующей роли в обществе. В то же время сохранялись и черты преемственности с дореволюционной интеллигенцией, некоторые из которых санкционировались партийным руководством, а некоторые проявлялись скорее вопреки его замыслам (например, распространённое представление о том, что наука и её носители могут изменить к лучшему и само советское государство). Тромли отмечает, однако, что сами представители советской интеллигенции зачастую переоценивали эту преемственность.

В университетах в послевоенный период обучались около 10% советских студентов. Университетская автономия, с таким трудом завоёванная при царе, была ликвидирована большевиками практически сразу после революции, а в сталинские годы «сформировалась специфически советская модель высшего образования, которая поставила университеты в ещё бо́льшую зависимость от государства по сравнению с любыми попытками, когда-либо предпринимавшимися в России или где бы то ни было» (с. 13). Тем не менее университеты по сравнению с другими типами высших учебных заведений пользовались несколько большей свободой в том, что касалось выработки образовательных программ и учебных планов — отчасти из-за того, что фундаментальная наука по природе своей вообще довольно плохо поддаётся идеологическому регулированию, отчасти же — из-за того, что уже упоминавшийся дефицит квалифицированных кадров вынуждал партийное руководство считаться с научным сообществом.

Исследование выполнено главным образом на материале трёх университетов — Московского, Киевского и Саратовского — что позволило автору сопоставить ситуацию в учебных заведениях, действовавших в кардинально различавшихся условиях (столица Союза на приоритетном снабжении; столица республики, разрушенная во время войны; провинциальный город, чей университет, однако, оказался ведущим в регионе, поскольку в Саратов были эвакуированы из блокадного Ленинграда преподаватели Ленинградского университета, многие из которых остались там и после окончания войны). Источниковую базу работы составили документы центральных органов власти и архивы самих университетов, а также документы радио «Свобода», посвящённые студенческим обменам, мемуарная литература и 49 интервью лиц, обучавшихся в советских университетах в изучаемый период, собранные самим Тромли в 2003—2005 гг. в Москве, Санкт-Петербурге, Саратове и Киеве. Автор подчёркивает, что его работа «не является исследованием „интеллигенции“, высшего образования или молодёжной культуры как таковых. Скорее, фокус делается на пространствах, где эти силы пересекались» (с. 17).

Книга состоит из восьми глав, объединённых в три части. В первой части (две главы) рассматривается положение университетов в послевоенном советском обществе. Вторая часть (три главы) посвящена отношениям между властью и интеллигенцией в последние годы жизни Сталина и в первые годы после его смерти, вплоть до XX съезда КПСС (1948—1956); подобный подход обусловлен тем, что перемены в обществе, произошедшие при Хрущёве, назревали подспудно ещё в сталинский период. В третьей части (три главы) анализируется дальнейшее развитие этих отношений в 1957—1964 гг.

Особое положение студенчества в послевоенном советском обществе определялось двумя факторами. Во-первых, в полном соответствии с господствующей идеологией во всех вузах культивировался студенческий коллективизм, что стимулировало постоянное общение между учащимися и воспитывало чувство солидарности. Во-вторых, играла свою роль сложившаяся в университетах атмосфера научного творчества и поиска, составной частью которой была возможность общения с профессорами дореволюционной закалки. В условиях сталинского террора, когда любая оппозиционная активность могла стать основанием для уголовного преследования, университетские коллективы так или иначе вписывались в советскую систему, но первые противоречия наметились уже в этот период. Коллективистская идеология плохо согласовывалась с принятой организацией учебного процесса, основанной на индивидуальной работе и индивидуальной ответственности. В то же время основанная на этой идеологии студенческая солидарность временами обращалась против поощрявших её официальных структур, например, когда студенты выступали в защиту своих сокурсников, подвергшихся нападкам со стороны комсомольских функционеров. Случались и конфликты между комсомольскими организациями и преподавателями, которые нередко воспринимали «общественную работу» студентов как бессмысленную трату времени, отвлекающую от учёбы. В полной мере последствия этих процессов проявились позже.

Власти всячески поощряли интерес молодёжи к получению высшего образования, но это имело и свои побочные эффекты. Высокий престиж университетов порождал среди студентов и преподавателей элитистские настроения, что противоречило официальной идеологии, основанной на эгалитаризме. На вступительных экзаменах дети из образованных семей естественным образом получали преимущество перед прочими абитуриентами, интеллигенция тем самым превращалась в замкнутую социальную группу. Чтобы переломить эту тенденцию, были введены разнообразные льготы для выходцев из рабочих, крестьян и представителей национальных меньшинств. Это, в свою очередь, провоцировало конфликты и неприязнь между студентами, поступившими по квоте, и их сокурсниками, прошедшими через экзамены. Соблазн получить престижное образование порождал коррупцию при поступлении, а чувство принадлежности к интеллектуальной элите приводило к нежеланию работать на периферии, что подрывало систему распределения выпускников, которая вплоть до конца советской эпохи рассматривалась как одна из основ плановой экономики. В результате «партийное государство никогда не было полностью удовлетворено ни учебными заведениями, которые оно создавало, ни молодыми специалистами, которые из них выходили» (с. 76).

Идеологические кампании конца 1940‑х — начала 1950‑х годов стали тяжёлым испытанием для университетского сообщества, тем более что многие преподаватели и студенты сами активно в них участвовали. Автор отмечает, что исследователи традиционно обращают внимание прежде всего на националистическую составляющую этих кампаний, при этом нередко упуская из виду их социальный аспект: хотя власти и настаивали на том, что недостаточным патриотизмом страдает не столько интеллигенция, сколько выходцы из правящих классов дореволюционного общества, на практике борьба с «низкопоклонством перед Западом», «космополитизмом» и т. д. зачастую принимала отчётливо антиинтеллектуальный характер, так что многие современники поневоле сравнивали её с нападками на интеллигенцию в довоенный период.

Анализируя предпринимавшиеся в те же годы попытки прямого вмешательства партийного руководства в процесс научного творчества (на примере генетики и физики), Тромли показывает, что рассматривать их просто как конфликт между знанием и идеологией или между университетами и правящим режимом было бы упрощением. Позиция Т. Д. Лысенко и его сторонников, к примеру, основывалась не только на отрицании генетики, но и на определённых представлениях о том, каким должно быть место интеллигенции в обществе. Конфликт между наукой и псевдонаукой, таким образом, переплетался с полемикой по социальным вопросам. Дебаты вокруг теории относительности и квантовой механики не были инициированы партией, они вспыхнули внутри самого научного сообщества, причём на «идеалистическом» характере этих фундаментальных концепций настаивали прежде всего преподаватели МГУ. В числе их оппонентов оказались не только работники Академии наук, но и многие студенты.

Дискуссия в физике, таким образом, оказалась тесно связанной с полемикой об университетской автономии и правах учащихся, которая в полной мере развернулась уже после смерти Сталина. Учебный процесс в советских вузах был тщательно регламентирован, многие студенты, особенно после 1956 г., выступали за существенное смягчение действующих правил (свободное посещение лекций, дополнительное время на самостоятельную работу). В противостоянии между ними и их оппонентами из числа преподавателей по сути выразился конфликт между «оптимистическим» и «пессимистическим» ви́дением места студенчества не только в стенах университета, но и в обществе в целом.

Хрущёвская десталинизация нашла в университетской среде как многочисленных сторонников, так и не менее многочисленных противников, так что автор призывает не переоценивать оппозиционность советских студентов конца 1950‑х годов. Тем не менее недовольство половинчатыми итогами десталинизации высказывалось неоднократно. В деятельности возникавших в этот период студенческих кружков — от литературных до общественно-политических — можно обнаружить параллели не только с сугубо научными кружками, которые тоже не были редкостью в университетах, но и с более старой традицией интеллектуального кружка как дискуссионного клуба для единомышленников. Мотивация их участников определялась уже упоминавшимися представлениями об интеллигенции как о культурной элите общества и о её просветительской миссии.

В конце 1950‑х годов партийное руководство предприняло ряд радикальных реформ в образовательной сфере, пытаясь таким образом «оздоровить» социальный состав студенчества. Были введены квоты при поступлении в вузы для абитуриентов, имевших стаж работы на производстве, увеличено число мест в провинциальных вузах за счёт столичных, новые учебные планы предусматривали выделение большего количества времени на практические занятия. Тогда же зародилась система массового использования труда студентов на строительных работах и в сельском хозяйстве, в том числе в освоении целины. Предполагалось, что это позволит сделать студенческое сообщество менее элитарным, менее «оторванным» от «трудового» населения, сделает студентов более дисциплинированными и преданными государству (последнее было тем более важно, что система распределения переживала затянувшийся кризис). Конечной целью реформ, таким образом, была перестройка в перспективе всей советской интеллигенции.

Сам Хрущёв рассматривал предпринятые меры как составную часть десталинизации, поскольку элитарность университетского сообщества казалась ему порождением сталинского режима, как и другие проявления усилившейся социальной стратификации. Парадоксальным образом, однако, эти реформы фактически воспроизводили ситуацию рубежа 1920‑х — 1930‑х годов, времён «великого перелома» и «культурной революции». Чрезмерная замкнутость и изолированность академического сообщества беспокоила и многих преподавателей, однако предложенные первым секретарём методы решения проблемы вызвали в академических и университетских кругах серьёзное недовольство, поскольку, отрывая молодёжь от учёбы, они неизбежно снижали качество образования. В целом реформы потерпели провал, хотя отдельные практики, принятые в это время, продолжали применяться в смягчённом виде и в последующие десятилетия.

С течением времени фигура Хрущёва вызывала всё бо́льшую неприязнь среди образованной молодёжи. В числе прочего здесь сыграло свою роль и его пренебрежительное отношение к интеллигенции, которая, по его мнению, должна была исчезнуть в коммунистическом обществе. Нападки первого секретаря на деятелей культуры провоцировали снобистское отношение к нему самому, тем более что его собственное образование было довольно скудным. Идеология «оттепели», таким образом, пользовалась большей популярностью, чем её лидер.

М. М. Минц