Опубликовано в реферативном журнале: Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 5, История / РАН. ИНИОН. Центр социальных науч.-информ. исслед. Отд. истории. М., 2011. № 4. С. 114—130.

М. М. Минц
НОВАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА ПО ИСТОРИИ СТАЛИНСКИХ РЕПРЕССИЙ
(Реферативный обзор)

Современная зарубежная литература по истории сталинских репрессий уже обсуждалась в одном из предыдущих номеров нашего журнала[1]. Следует, однако, взглянуть и на последние наработки отечественной историографии, тем более, что по истории репрессий, ГУЛАГа, спецпоселений вышло уже немало исследований, выполненных на довольно высоком уровне, и продолжают выходить новые работы. В предлагаемом обзоре рассматриваются несколько наиболее интересных монографий, изданных за последние годы российскими историками, в том числе в соавторстве с иностранными коллегами.

Тематика исследований

Тематика исследований, о которых пойдёт речь ниже, довольно обширна. Прежде всего необходимо отметить ряд работ по истории советских концлагерей и спецпоселений. Монография Г. М. Ивановой «История ГУЛАГа, 1918—1958: социально-экономический и политико-правовой аспекты» (3) представляет собою комплексное исследование лагерной системы с момента создания первых концлагерей во время Гражданской войны и до фактической ликвидации ГУЛАГа как экономической империи при Хрущёве. Перу историка медицины Б. А. Нахапетова принадлежит весьма любопытная книга, посвящённая санитарной службе ГУЛАГа (6). В работе Н. В. Упадышева «ГУЛАГ на Европейском Севере России» (7) рассматривается история не только лагерей, но и спецпоселений на территории Северного края. Судьбам спецпереселенцев посвящены и несколько специальных исследований (1, 4, 10). В двух фундаментальных монографиях, подготовленных смешанными коллективами российских и иностранных учёных: «Сталин, НКВД и репрессии 1936—1938 гг.» В. Хаустова и Л. Самуэльсона (8) и «Вертикаль Большого террора» М. Юнге, Г. Бордюгова и Р. Биннера (9) — рассматривается вопрос о роли Сталина в развёртывании массовых репрессий.

Авторы перечисленных исследований используют довольно обширный круг источников, включая региональные архивы. Интересно, что сразу в нескольких работах (5, 8, 9) затрагивается и такой непростой вопрос, как информативность следственных дел сталинской эпохи, в которых вполне достоверные сведения (например, оценки арестованными положения в стране) часто довольно сложно переплетаются с совершенно фантастическими утверждениями, выбитыми под пыткой.

Новая монография С. Т. Минакова «1937. Заговор был!» (5) продолжает серию его работ по истории советской военной элиты 1920-х — 1930-х годов. Источниковую базу исследования составили документы советских органов стратегического управления, материалы судебных процессов над военными, а также воспоминания, переписка, различные материалы биографического характера (например, послужные списки). Используются и разнообразные иностранные источники. В методологическом отношении работа находится на стыке политической истории, истории элит и исторической биографии. Автор, в частности, стремится выяснить, существовал ли в действительности в 1937 г. «заговор Тухачевского». С этой целью он анализирует отношения представителей советской военной элиты между собой и с политическим руководством СССР, место этих людей в армейской и политической иерархии, их политические взгляды.

По наблюдениям Минакова, бонапартистские настроения у М. Н. Тухачевского действительно были, он сравнивал себя с Наполеоном и допускал возможность того, что в будущем может стать военным диктатором. Однако в 1930-е годы он фактически был отстранён от руководства реальными войсками и не обладал необходимыми ресурсами для каких-либо политических выступлений, хотя и занимал высокий и ответственный пост начальника вооружений РККА. Настоящую потенциальную угрозу режиму составляли скорее такие фигуры, как Я. Б. Гамарник, И. Э. Якир и И. П. Уборевич. Тем не менее, Тухачевский ещё оставался символом, «именем» советской военной элиты, и в белоэмигрантской среде надежды на будущее свержение сталинской диктатуры связывали по-прежнему именно с ним.

Никакого заговора во главе с Тухачевским в 1937 г., по мнению Минакова, не было, однако существовала группа оппозиционно настроенных высших командиров, добивавшихся смещения наркома обороны К. Е. Ворошилова. Руководящую роль в ней играли Якир, Уборевич и Гамарник. Тухачевский примыкал к этой группе, но решающим влиянием не пользовался. В то же время Сталин к 1937 г., по-видимому, воспринимал Тухачевского, Якира, Уборевича, Гамарника и некоторых других военачальников как угрозу своей власти независимо от их истинных дел и намерений. Это и стало причиной чистки высшего комсостава в 1937—1938 гг.

В. Ф. Зима в своей работе «Человек и власть в СССР в 1920—1930-е годы: политика репрессий» (2) исследует взаимоотношения между государством и обществом в Советском Союзе с целью раскрыть социально-политические истоки и механизмы массового террора. К сожалению, попытка рассмотреть столь широкую проблематику в довольно сжатом объёме (13,54 уч.-изд. л.) в сочетании со своеобразным стилем изложения с элементами публицистики обусловили несколько поверхностный характер исследования, в ряде мест встречаются фактологические неточности (например, при описании репрессий в армии и их причин).

Внутриполитическую ситуацию в СССР в 1930-е годы автор оценивает как своеобразную форму латентной гражданской войны. Её истоки, по его мнению, следует искать в событиях предыдущего десятилетия. Ожесточённая политическая борьба 1920-х годов (причинами которой, в свою очередь, стали созданная большевиками однопартийная авторитарная система и «революционный» фанатизм правящей верхушки) закончилась установлением диктатуры Сталина и формированием тоталитарного полицейско-бюрократического режима, по природе своей ориентированного на бесконечный поиск всё новых и новых «врагов». Этому способствовало и циничное отношение сталинского руководства к собственным гражданам как к расходному материалу для достижения поставленной цели.

Организация и характер массовых репрессий

В. Хаустов и Л. Самуэльсон в своей книге «Сталин, НКВД и репрессии 1936—1938 гг.» (8) детально исследуют участие Сталина в организации массовых репрессий в период Большого террора, анализируют распределение ролей между ним, его окружением, нижестоящими партийными руководителями и карательными органами. Источниковую базу работы составили прежде всего документы, поступавшие в разное время на рассмотрение генсека и оставшиеся в его личном архиве, а также архивно-следственные дела репрессированных. Основной массив этих материалов в настоящее время хранится в РГАСПИ, Архиве президента РФ и Центральном архиве ФСБ. Кроме того, в монографии используются документы РГАНИ и РГАЭ.

Представляет интерес применявшаяся авторами методика работы с источниками. Особое внимание в книге уделяется анализу пометок, резолюций, замечаний Сталина на документах, которые направлялись ему из различных ведомств, включая НКВД. «На основе анализа реакции Сталина, — отмечают Хаустов и Самуэльсон, — можно сделать определённые выводы о целях репрессивной политики, её ходе и направлениях, выявить его личное влияние на происходившее в стране, проследить процесс постепенного ужесточения политического курса, приведшего к массовым репрессиям 1937—1938 годов» (8, с. 6).

Всплеск репрессий в 1936—1938 гг. представляется авторам закономерным продолжением всей предшествующей политики большевиков. Со времён Гражданской войны сохранилась практика поиска «враждебных» категорий населения; внутренний мир и учёт интересов всех жителей Союза так и не стали определяющими идеями в мировоззрении Сталина и его окружения. В ходе борьбы с внутрипартийной оппозицией генсеком был сделан выбор в пользу репрессивных методов. Отсутствие публичной политики привело к концентрации властных полномочий в руках узкой группы членов Политбюро, что повышало уровень субъективности при принятии решений. Охота на «вредителей» позволяла свалить вину за экономические трудности на арестованных управленцев и инженеров. Следствием всех этих факторов стало стремление Сталина провести тотальную «чистку» страны как предупредительную меру в условиях растущей международной напряжённости, хотя в действительности в описываемый период серьёзной военной угрозы в краткосрочной перспективе ещё не было, деятельность иностранных разведок на территории СССР была довольно ограниченной, реальной политической оппозиции не существовало.

Книга М. Юнге, Г. Бордюгова и Р. Биннера «Вертикаль Большого террора» (9) написана на стыке двух жанров — научного исследования и публикации документов. Авторы поставили перед собою цель собрать воедино и обобщить известные на настоящий момент документы, относящиеся к проведению органами госбезопасности т. н. «кулацкой операции» в соответствии с приказом НКВД № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» от 31 июля 1937 г. Книга структурирована как монография и состоит из введения и шести глав, характеризующих основные этапы операции — от разработки планов в июле 1937 г. до завершения «массовых операций» НКВД в ноябре 1938 г. и последующих предельно ограниченных мероприятий по реабилитации некоторых жертв террора. К каждой главе прилагается значительный массив документов; ещё один, дополнительный, набор документов размещён в конце книги. Кроме того, издание снабжено обширными приложениями; в их число входят сводная таблица по приказу № 00447 и его исполнению, составы троек и их изменения в 1937—1938 гг., хронологический и тематический указатели документов, указатель имён, полный текст статьи 58 Уголовного кодекса РСФСР 1927 года с изменениями на 1 июля 1938 г., список сокращений и библиография.

Авторы обеих работ затрагивают и широко обсуждаемый вопрос о том, был ли Большой террор спланированной акцией, в какой мере его осуществление контролировалось политическим руководством СССР, и соответственно, кто несёт ответственность за эту волну массовых арестов и казней. Исследование Хаустова и Самуэльсона (8) подтверждает плановый, не спонтанный характер Большого террора. Высшее политическое руководство и лично Сталин сохраняли контроль над ситуацией на всём протяжении 1936—1938 гг.; главным подтверждением этому является тот факт, что описываемая кампания репрессий была запущена решением Политбюро и его же решением была остановлена в ноябре 1938 г. Именно Политбюро занималось общим планированием массовых репрессий, определяло их направление и масштабы. Юнге, Бордюгов и Биннер (9) также склоняются к выводу о том, что «кулацкая операция», как и другие «массовые операции» НКВД 1937—1938 гг., не выходила из-под контроля Центра на всём протяжении её осуществления. При планировании массовых арестов заранее определялись целевые категории населения, хотя на местах сотрудники низового аппарата НКВД нередко обращались со спускаемыми сверху формулировками достаточно вольно, что порождало у современников впечатление о беспорядочном, хаотическом характере репрессий.

В то же время конкретное участие Сталина в различных операциях, составлявших Большой террор, было неодинаковым. Как показано в книге Хаустова и Самуэльсона (8), репрессии против высших слоёв номенклатуры — наркомов, начальников главков, директоров заводов и институтов, а также военной элиты — осуществлялись под непосредственным руководством генсека, который лично давал санкции на арест. Репрессии в отношении управленцев среднего звена интересовали Сталина в гораздо меньшей степени; руководство арестами на этом уровне достаточно быстро перешло к секретарям ЦК А. А. Андрееву, А. А. Жданову и другим членам Политбюро, а также наркомам. Что же касается «массовых операций» НКВД, проводившихся со второй половины 1937 г., то они «были доверены партийным руководителям, органам НКВД на местах. Сталин не вникал в их ход, ограничиваясь общими указаниями об увеличении лимитов, поощряя усердие НКВД» (8, с. 328). Часть ответственности за осуществление массового террора, таким образом, передавалась им на нижестоящие этажи государственной машины. Юнге, Бордюгов и Биннер (9) также склоняются к тому, что Москва фактически санкционировала будущую эскалацию террора, которая впоследствии привела к неоднократному продлению сроков «кулацкой операции», увеличению лимитов, а также переполнению тюрем и концлагерей несмотря на принятые заблаговременно меры по расширению пенитенциарной системы. Это обстоятельство, а также то, что сотрудники милиции и ГУГБ НКВД в большинстве своём сами являлись убеждёнными сталинистами, позволяет говорить о том, что карательные органы разделяют ответственность за преступления 1937—1938 гг. с высшим политическим руководством страны.

История ГУЛАГа

Истории системы советских концлагерей посвящена прежде всего книга Г. М. Ивановой (3), в которой ГУЛАГ исследуется как социально-экономический и политико-правовой феномен советского государства. В монографии также проанализированы теоретические и правовые основы советской репрессивной политики, исследованы причины и нормативная база создания и деятельности ГУЛАГа как карательной системы нового типа; на основе архивных материалов, включающих, в частности, бухгалтерско-финансовую документацию МВД СССР, изучен процесс становления и функционирования советского лагерно-промышленного комплекса. Иванова особо подчёркивает ценность документов высших партийных органов, так как считает, что партийные организации и политотделы играли в жизни ГУЛАГа определяющую роль. «В настоящей работе, — отмечает она, — ГУЛАГ как объект исследования берётся в двух значениях: во-первых, как часть государственного механизма, как государственно-бюрократическая структура, во-вторых, как принцип организации пространства заключения, как „громадная страна“ со своими обычаями, нравственными нормами, особыми социально-экономическими отношениями, и даже со своей собственной судебно-правовой системой» (3, с. 11). Иванова уверена, что рассматривать ГУЛАГ как пенитенциарную систему нельзя, поскольку, во-первых, термин «пенитенциарный», происходящий от латинского слова poenitentia «раскаяние», создателями советского уголовного права был отвергнут как «буржуазный», а во-вторых, концлагеря изначально создавались для «подавления классово враждебных элементов, а отнюдь не как исправительно-трудовые учреждения с воспитательными целями. С этой точки зрения, есть гораздо больше оснований характеризовать ГУЛАГ как репрессивный (от латинского слова repressio — подавление) институт, нежели как пенитенциарный» (3, с. 9—10).

Автор отмечает, что фактически ГУЛАГ находился вне юрисдикции закона: действия лагерной администрации регулировались в основном секретными внутриведомственными нормативными актами. На практике это нередко приводило к ужасающему беззаконию и жестокой эксплуатации заключённых.

Организационно ГУЛАГ представлял собою государство в государстве, территория которого практически равнялась территории Советского Союза. На сегодняшний день историками описаны 476 исправительно-трудовых лагерей, существовавших в стране в разные годы; к ним следует прибавить не менее 2000 колоний, а также спецпоселения, которые в 1931 г. также были переданы в структуру ГУЛАГа. Уже с начала 1930-х годов он стал важным фактором советской экономики; перед войной его хозяйственная деятельность охватывала 20 производственных отраслей. Принудительный труд заключённых использовался практически на всех крупных стройках эпохи. После войны роль лагерной экономики выросла ещё больше: в 1949 г. предприятиями ГУЛАГа было произведено более 10% ВВП страны. Тем не менее, вопреки первоначальным расчётам, в экономическом отношении ГУЛАГ оставался убыточным, а качество продукции — низким, как и производительность труда.

За все годы существования ГУЛАГа через него прошли более 20 млн. человек. «Максимальный уровень концентрации заключённых в местах лишения свободы отмечался летом 1950 г., когда в лагерях, колониях и тюрьмах содержалось более 2,8 млн. человек» (3, с. 423). Чтобы держать в страхе и повиновении такое количество людей, в 1945 г. во всех регионах СССР было организовано 105 специальных лагерных судов, работавших в режиме секретности. В их юрисдикции оказались не только «все заключённые старше 16 лет (кроме содержавшихся в тюрьмах); спецпоселенцы, трудмобилизованные и ссыльные, чья трудовая деятельность была связана с хозяйственной деятельностью МВД» (3, с. 394), но и вольнонаёмные работники и военнослужащие ГУЛАГа, кроме офицеров. За время своего существования этими судами было осуждено около 200 000 человек, 80% из которых составляли заключённые. Полностью ликвидированы они были только в апреле 1954 г.

Подводя итог, автор замечает: «Сталинский режим вовлёк в свои преступления множество людей. Однако провести чёткую грань между палачами и жертвами не всегда возможно. Советское общество и ГУЛАГ переплетены гораздо теснее, чем это может показаться на первый взгляд, в сознании миллионов людей немыслимым образом соединились в одно целое коммунистическая и лагерная мораль, а лагерная субкультура стала частью российской культуры» (3, с. 423).

Н. В. Упадышев в своей книге «ГУЛАГ на Европейском Севере России» (7) также уделяет значительное внимание концлагерям. На Европейском Севере они появились ещё в 1919 г. (Архангельский, Пертоминский, Холмогорский). На их базе 13 октября 1923 г. был образован Соловецкий лагерь принудительных работ особого назначения ОГПУ (СЛОН), который, по мнению Упадышева, сыграл немаловажную роль в рождении ГУЛАГа, став не только важным аргументом в пользу создания этой системы, но и её моделью, по которой организовывались новые лагерные структуры. В 1929 г. советским руководством было принято решение о развёртывании системы исправительно-трудовых лагерей по всей стране. На территории бывшего Северного края эта система фактически просуществовала до октября 1960 г., когда были ликвидированы Каргопольский и Мехреньгский ИТЛ. «Тем не менее, — отмечает Упадышев, — многие атрибуты гулаговского образа жизни оказались живучими и сохранились до сегодняшнего дня не только в пенитенциарной системе, но и в других сферах жизни современного российского общества» (7, с. 273).

В книге Б. А. Нахапетова «Очерки истории санитарной службы ГУЛАГа» (6), основанной на изучении ранее секретных архивных документов ОГПУ — НКВД — МВД СССР, впервые представлены обобщённые сведения о возникновении, становлении и развитии санитарно-медицинской службы в исправительно-трудовых лагерях. Автор анализирует влияние условий быта, труда и питания заключённых на их заболеваемость и смертность; подробно освещает вопросы врачебно-трудовой экспертизы и организации медицинской помощи заключённым, сотрудникам охраны и членам их семей, а также проблемы обеспеченности медицинскими кадрами на разных этапах существования ГУЛАГа. В довольно объёмном (81 страница из 191) приложении опубликованы многочисленные документы.

Нахапетов отмечает двойственность медицинской службы ГУЛАГа: тюремные врачи должны были лечить людей, чтобы опять отправить их в лагерь мучиться. Эффективность этой службы находилась в прямой зависимости от режима содержания заключённых, который, в свою очередь, сильно зависел от места нахождения и времени создания конкретного лагеря. Так, в начале 1920-х годов режим был ещё относительно мягким, но постепенно ИТЛ превратились по сути в каторгу, где всё было направлено на фактическое «высасывание» из заключённых всех сил непосильным трудом.

С началом войны ситуация ещё более ухудшилась: в 1941—1942 гг. отмечается самая высокая смертность среди заключённых. В октябре 1941 г. приказом НКВД были установлены новые нормы питания. Нахапетов рассчитал калорийность этого пайка, которая составила 2778 килокалорий. На практике пайки были ещё меньше, поскольку большáя часть продуктов разворовывалась. Для сравнения автор отмечает, что, «как установили отечественные учёные-гигиенисты, суточные энергозатраты шахтёров, лесорубов, землекопов, каменотёсов и других представителей очень тяжёлого, не механизированного труда составляют не менее 4500 килокалорий» (6, с. 26). Такого пайка в ГУЛАГе не получал никто. В декабре 1942 г. нормы были снова урезаны; норма выдачи хлеба, к примеру, составляла 300—800 г в зависимости от процента выполнения производственных заданий. Обеспокоенное провалом производственных планов руководство НКВД в секретной директиве предписывало: «1. Широко объявить заключённым о возможности получения продуктовых и вещевых посылок, предоставив им возможность сообщить о себе своим родственникам и знакомым. 2. Разрешить получение продовольственных посылок всем заключённым без исключения» (6, с. 31).

Когда власти осознали, что заключённые являются ценной рабочей силой, которую надо содержать в трудоспособном состоянии, в лагерях стали организовываться оздоровительные команды и оздоровительные пункты, где лучше кормили. В последние направлялись только ударники, которые могли провести там не более двух недель в год. В 1946 г. были созданы оздоровительные колонии, преимущественно на базе действующих сельскохозяйственных колоний, позже переименованные в инвалидные, где заключённый мог находиться в течение 3—5 месяцев.

В зависимости от размера и местоположения лагеря в нём имелась медчасть с больницей на 5—35 коек или фельдшерская амбулатория с медицинским изолятором на пять коек. В основе своей эти больницы были гораздо примитивнее даже сельских больниц, не имели нужной аппаратуры и лабораторий. Имелись центральные больницы лагерей, а также межобластные больницы в Москве, Ленинграде, Свердловске, Ташкенте, Баку, Казани и Хабаровске. Были развёрнуты специальные психиатрические и туберкулёзные больницы. В то же время совершенно отсутствовали инфекционные больницы, хотя эпидемии были подлинным бичом ИТЛ; санитарно-эпидемические станции появились в лагерях лишь в 1956 г.

Врачей и медперсонала не хватало всегда. 23 января 1936 г. было принято решение об организации в лагерях шестимесячных медицинских курсов, при приёме на которые предпочтение отдавалось в основном осуждённым по бытовым статьям. Эти курсы давали право работать в медицине и после освобождения. Осуждённых по политическим статьям (в том числе и врачей) официально запрещалось использовать на работе по специальности, но катастрофическая нехватка медработников заставляла эти запреты обходить, поэтому «число работающих на медицинских должностях заключённых медиков, кроме фармацевтов, почти равнялось числу вольнонаёмных медицинских работников» (6, с. 86—87). В результате «среди врачей-заключённых находилось немалое число высококвалифицированных специалистов, таких, как, например, профессор Д. Д. Плетнёв или профессор С. С. Юдин, что давало возможность оказывать медицинскую помощь в ряде больниц ГУЛАГа на самом высоком уровне» (6, с. 70). Но наряду с такими больницами было и множество других, не отвечавших самым элементарным санитарно-гигиеническим нормам. Тем не менее, как отмечает автор, врачами ГУЛАГ был обеспечен в 2—2,5 раза лучше, чем «свободное» население страны. Что касается вольнонаёмных работников и охраны лагерей, то они зачастую жили даже в более антисанитарных условиях, чем заключённые, особенно в глухих труднодоступных районах.

Спецпоселения

Истории спецпоселений посвящён ряд работ, авторы которых сосредоточились на процессах, происходивших в отдельных регионах, или на судьбе определённых категорий спецпереселенцев. В монографии С. А. Красильникова «Серп и Молох» (4) рассматривается «кулацкая» ссылка в Западной Сибири, тогда как В. Я. Шашков, С. С. Козлов и Л. Н. Лобченко в своей работе (10) описывают историю спецпоселений для раскулаченных крестьян на территории Северного края. Н. В. Упадышев в уже упоминавшейся книге «ГУЛАГ на Европейском Севере России» (7) также затрагивает историю спецпоселений. Исследование Л. П. Белковец (1) посвящено судьбе советских немцев, сосланных на спецпоселение в 1941 г.

С. А. Красильников в своей работе (4) поставил перед собою цель на примере Западной Сибири изучить систему спецпоселений для «бывших кулаков» как единое целое с использованием новых документов, ставших доступными в постсоветский период, и с применением новых методов и подходов, выработанных отечественной и зарубежной историографией. Исследование основано главным образом на материалах регионального уровня.

Отдельный параграф книги посвящён истории терминов, использовавшихся в разное время для обозначения депортированных «бывших кулаков». В первых нормативных документах, появившихся на рубеже 1929—1930 гг., крестьяне, подлежавшие репрессиям, разделялись на нумерованные категории (1-ю, 2-ю и 3-ю). В дальнейшем для краткости начали использовать термины арестованные, выселяемые и расселяемые соответственно. По мере раскручивания репрессий вместо слова выселяемые возник новый термин переселяемые, летом 1930 г. в документах появилось словосочетание кулаки-переселенцы, а затем и известный термин спецпереселенцы (спецпоселенцы). Термин трудпоселенцы (использовался и вариант трудпереселенцы) появился в 1933 г., когда на спецпоселение помимо «кулаков» начали ссылать и представителей других социальных слоёв. Эти изменения в терминологии отражали эволюцию отношения советского руководства к депортированным. Интересно, что в конце Отечественной войны крестьяне, оставшиеся на спецпоселении, вновь стали именоваться «спецпереселенцы — бывшие кулаки».

Хронологически исследование Красильникова охватывает 1930-е годы. С 1940—1941 гг. начались периодические депортации по этническому признаку, что значительно изменило положение крестьянской ссылки в общей системе спец- и трудпоселений — она «перестала быть доминирующим элементом ссылки как карательного института» (4, с. 307). К тому же численность ссыльных крестьян значительно сократилась за годы Отечественной войны в результате многочисленных мобилизаций и сопровождавшей их относительной либерализации режима трудпоселений: если в 1930—1931 гг., на пике раскулачивания, численность спецпереселенцев составляла 1 600 000 — 1 800 000 человек, а в начале войны — около 1 млн. человек, то в начале 1945 г. на спецучёте состояли лишь 639 000 трудпоселенцев (4, с. 307).

На протяжении пяти глав своей работы автор подробно прослеживает судьбу как местных крестьян, подвергшихся раскулачиванию (в Западной Сибири проводились и внутрикраевые депортации, жертвами которых являлись до двух третей проживавших в регионе спецпереселенцев), так и семей, сосланных из других частей Советского Союза. Кроме того, он описывает правовое положение спецпереселенцев на протяжении десятилетия и использование их труда в промышленности и в сельскохозяйственном освоении удалённых территорий. Всего в крае проживало от 20% (1932) до 24,8% (1938) всех спецпереселенцев страны. В книге рассматривается также крестьянское сопротивление коллективизации и раскулачиванию в начале 1930-х годов, активное и пассивное. Систему спецпоселений Красильников анализирует на трёх уровнях: центральном (ЦК, СНК, НКВД), региональном (краевые органы) и местном (районные органы, сельсоветы, комендатуры). Это позволяет исследовать механизмы принятия и реализации решений, а также проследить движение информации с уровня на уровень и её искажения. Кроме того, в книге рассматриваются и настроения крестьян-трудпоселенцев. Работа, таким образом, находится на стыке политической, социальной истории и истории повседневности.

Тему крестьянской ссылки продолжает монография В. Я. Шашкова, С. С. Козлова и Л. Н. Лобченко (10)[2], посвящённая исследованию роли сосланных крестьян в истории Северного края — самого крупного региона спецпоселений в СССР в начале 1930-х гг.[3] В период с 1930 по 1933 год сюда было депортировано 62 886 семей «бывших кулаков» (300 922 человека). В книге показана эволюция историко-правовых аспектов создания гулаговской системы спецпоселений, рассмотрен социально-правовой статус спецпоселенцев, дается подробный анализ их вклада в хозяйственное и культурное строительство по отдельным регионам и видам промышленности Северного края. Книга снабжена обширными приложениями, содержащими многочисленные документы по изучаемой проблеме и разнообразный иллюстративный материал. Исследование выполнено на довольно высоком уровне, хотя некоторые выводы авторов — например, о том, что «по своей многогранности и противоречивости раскулачивание в СССР объективно представляет собой репрессивно-созидательный процесс» (10, с. 122), так как «спецпереселенцам принадлежит решающая роль в индустриализации и урбанизации Северного края в первой половине XX в.» (10, с. 121), — представляются по меньшей мере спорными.

Тему крестьянской ссылки в Северном крае затрагивает в своей работе и Н. В. Упадышев (7). За 1930—1931 гг. на Европейский Север было выселено (с учётом внутрикраевого переселения) более 15% от числа депортированных кулацких семей. Но уже в 1932 г. их численность в крае начала сокращаться, что было связано не только с большим количеством побегов и высокой смертностью из-за невыносимых условий жизни и отсутствия медицинской помощи, но и со снижением числа вновь прибывающих. Автор связывает это с тем, что к 1933 г. сплошная коллективизация и раскулачивание были закончены и на первое место вышло освоение сырьевых регионов страны. Для этого нужна была более мобильная, чем осевшие на одном месте семейные спецпереселенцы, рабочая сила, которую можно было бы легко и относительно дёшево перебрасывать с места на место, т. е. заключённые. Тем не менее в 1940 г. состав спецпереселенцев пополнила вторая большая волна — высланных из западных режимных областей СССР. Особенно подробно автор останавливается на депортации поляков.

Цель исследования Л. П. Белковец (1) состояла  в том, чтобы изучить систему спецпоселений для депортированных советских немцев как единое целое в её взаимосвязи и взаимозависимости с историческим контекстом. Необходимым условием такого комплексного рассмотрения, по мнению автора, является изучение нормативно-правовой базы спецпоселений, сама сущность которых как раз и заключалась прежде всего в ограничении прав определённых категорий населения СССР. Исследование, таким образом, носит междисциплинарный историко-правовой характер, поскольку автор анализирует не только собственно исторические процессы, включая выработку, принятие и применение различных нормативных документов, но и их правовую природу. Обоснование этому анализу даётся во введении, где помимо всего прочего содержится общая характеристика системы советского законодательства 1930-х — 1950-х годов и её специфических особенностей (декларативный характер законов, определяющая роль подзаконных актов, секретность многих из них, ставящая под сомнение их легитимность, и др.).

Источниковую базу работы составили документы ряда архивов, как центральных (прежде всего ГАРФ, а также ведомственных архивов МВД и ФСБ), так и местных (главным образом Государственного архива Новосибирской области, а также некоторых других). Кроме того, Белковец использует и различные документальные публикации по истории советских немцев, которых за последние 20 лет вышло уже довольно много. Особое внимание она уделяет нормативно-правовым документам всех уровней (законы, указы Президиума Верховного совета, постановления ГКО, постановления и распоряжения СНК, ведомственные приказы и инструкции), а также актовому материалу. Используются в работе и источники личного происхождения, прежде всего мемуары бывших спецпереселенцев, позволяющие исследовать восприятие депортированными немцами своего нового положения.

Исходя из результатов своего исследования, Белковец считает распространённые представления об ущемлении прав депортированных немцев в значительной степени преувеличенными. Так, нарушения прав на жилище, свободу передвижения, справедливое вознаграждение за труд и многих других распространялись в сталинский период фактически на всё население Советского Союза, и немцы-спецпереселенцы в этом отношении не были исключением. Сама практика ограничения прав граждан, в том числе и принудительной изоляции представителей «враждебного» этноса, в военное время была характерна не только для СССР, но и для демократических стран. Опасения сталинского руководства получить в лице поволжских немцев «пятую колонну» нельзя назвать совершенно безосновательными, поскольку советские немцы, уже испытавшие на себе (как и всё остальное население Союза) все «прелести» большевистского режима, действительно склонны были видеть в солдатах Вермахта своих освободителей. Выселение немцев за Урал было организовано как эвакуация, обращение представителей администрации с переселяемыми было вполне корректным. Представление о депортации немцев как об акте геноцида автор считает безосновательным, поскольку объективные признаки геноцида, определённые конвенцией ООН 1948 года, в действиях советских органов не просматриваются; не просматривается в них и умысел на уничтожение советских немцев как этнической группы.

Таким образом, основное ограничение прав депортированных немцев по сравнению с остальным населением СССР касалось свободы передвижения, выбора места жительства, места работы и профессии. Причём эти ограничения остались в силе даже после окончания войны, когда их существование уже не могло быть оправдано никакими соображениями безопасности государства. Кроме того, в специфических условиях 1940-х годов советские немцы как нельзя лучше подходили на роль внутреннего врага, что порождало повышенное по сравнению с другими советскими народами «внимание» к ним со стороны карательных органов и стало причиной многочисленных арестов, казней и изломанных судеб. Эти дискриминационные меры, не имевшие никакого рационального обоснования, только подрывали самооценку выселенных немцев и усиливали их неприязнь к России и российскому государству, в котором они оказались гражданами второго сорта. После распада СССР это стало одной из основных причин массовой эмиграции российских немцев в Германию.

Список литературы

1. Белковец Л. П. Административно-правовое положение российских немцев на спецпоселении, 1941—1955 гг.: Ист.-правовое исслед. — 2-е изд. — М.: РОССПЭН, 2008. — 359 с.
2. Зима В. Ф. Человек и власть в СССР в 1920—1930-е годы: политика репрессий. — М.: Собрание, 2010. — 238 с.: ил.
3. Иванова Г. М.  История ГУЛАГа, 1918—1958: Социально-экономический и политико-правовой аспекты. — М.: Наука, 2006. — 438 с.
4. Красильников С. А. Серп и Молох: Крестьян. ссылка в Зап. Сибири в 1930-е гг. — М.: РОССПЭН: Фонд первого президента России Б. Н. Ельцина, 2009. — 343 с.: ил.
5. Минаков С. Т. 1937. Заговор был! — М.: Яуза: Эксмо, 2010. — 318 с.
6. Нахапетов Б. А. Очерки истории санитарной службы ГУЛАГа. — М.: РОССПЭН, 2009. — 191 с.
7. Упадышев Н. В. ГУЛАГ на Европейском Севере России: генезис, эволюция, распад. — Архангельск: Помор. ун‑т, 2007. — 323 с.
8. Хаустов В., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936—1938 гг. — М.: РОССПЭН, 2010. — 431 с.: ил.
9. Юнге М., Бордюгов Г., Биннер Р. Вертикаль большого террора: История операции по приказу НКВД № 00447. — М.: Новый Хронограф, 2008. — 778 с.
10. Шашков В. Я., Козлов С. С., Лобченко Л. Н. ГУЛАГовская система спецпереселений Северного края для «бывших кулаков». — Мурманск: МГПУ, 2008. — 245 с.: ил.