Михаил Минц

Опубликовано в реферативном журнале: Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 5, История / РАН. ИНИОН. Центр социальных науч.-информ. исслед. Отд. истории. 2016. № 4. С. 112—129.

М. М. Минц
СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ ГУЛАГа:
НОВЫЕ ПОДХОДЫ
(Реферативный обзор)

История сталинских репрессий остаётся одной из наиболее активно изучаемых страниц истории Советского Союза в целом. В России количество новых публикаций, посвящённых данной тематике, сопоставимо разве что с литературой по Второй мировой войне. Интерес к истории репрессий возобновился и за рубежом, после непродолжительного перерыва в 2000‑е годы, причём на новой методологической основе. Охватить весь этот поток целиком в рамках одного обзора не представляется возможным, так что поневоле приходится ограничиваться лишь отдельными его составляющими. В данном обзоре речь пойдёт о нескольких работах последних лет, сфокусированных главным образом на феномене ГУЛАГа, поскольку в этой области в настоящее время намечается заметный сдвиг от простого освоения того колоссального массива источников, которые стали доступными для учёных в постсоветские годы (включая как архивные документы, так и материалы устной истории), к пересмотру тех концептуальных моделей, на основе которых довольно долго анализировалась и осмыслялась история лагерей. Авторы большей части исследований, представленных ниже (а из этих работ по крайней мере одна статья и две книги «выросли» из защищённых ранее диссертаций) не ограничиваются узкими рамками собственно сталинского периода и стремятся рассмотреть интересующие их явления в более широком контексте — не только географическом, социальном, но и хронологическом. Обсуждается в этих работах и вопрос о проницаемости границ лагерной системы; известный тезис А. И. Солженицына, который в своё время характеризовал её как «архипелаг», замкнутый мир, максимально обособленный и изолированный от остальной части советского общества, в сегодняшней историографии вызывает обоснованные возражения.

Большинство статей, представленных ниже, были опубликованы в 2015 г. в специальном номере американского журнала «Критика», целиком посвящённом новейшим тенденциям в исследованиях по истории сталинских репрессий. К сбору материалов для этого номера редакция приступила ещё в 2013 г., после научной конференции по истории ГУЛАГа в Джорджтаунском университете. Статьи, содержащиеся в номере, можно условно разделить на три группы. Первую из них составляют исследования, авторы которых сосредотачиваются на отдельных малоизученных вопросах истории ГУЛАГа (история шарашек, этнические аспекты сталинских репрессий, история лагерной медицины). Ко второй категории относятся статьи О. В. Хлевнюка (Высшая школа экономики) и Голфо Алексопулос (Университет Южной Флориды), стремящихся переосмыслить феномен ГУЛАГа в целом. Третью категорию составляют статьи, посвящённые сравнительному анализу истории ГУЛАГа в более широком временно́м и географическом контексте. В статье Эйдена Форта (Университет Лойолы, Чикаго, США) «Британский архипелаг лагерей: Труд и лишение свободы в либеральной империи, 1871—1903» рассматривается история английской пенитенциарной системы в XIX — начале XX в. (9). Статья Дэниэла Бира (Лондонский университет) посвящена институту ссылки в Сибирь в XIX в. (5). Джудит Пэлот (Оксфорд) в своей статье рассматривает гулаговское наследие в постсоветской России (14).

К этим работам тематически и концептуально примыкают ещё несколько статей, опубликованных в других журналах, и три монографии А. Баренберга, М. Добсон и А. И. Широкова.

История отдельных лагерных комплексов: Дальстрой и Воркута

Колымские лагеря в сталинской пенитенциарной системе занимали особое место — не только из-за нечеловеческих условий жизни и труда, но и потому, что северо-восточная часть СССР с начала 1930‑х годов представляла собой своеобразное государство в государстве, все стороны жизни которого по сути управлялись единой административно-хозяйственной структурой, известной под своим сокращённым наименованием Дальстрой. Его историю исследует в своей книге А. И. Широков (2). Работа охватывает весь период существования Дальстроя от создания до ликвидации. Изложение разбито на три главы, в которых последовательно рассматриваются основные этапы его деятельности: предвоенный период, годы войны, кризис 1946—1957 гг.

Источниковую базу исследования составляют документы высших государственных и партийных органов, архивные фонды собственно Дальстроя, статистические данные, материалы периодической печати и обширный комплекс мемуарной литературы, включающий воспоминания как бывших узников ГУЛАГа, так и учёных, занимавшихся в разное время изучением советского Северо-Востока. Произведения последней группы, по словам автора, нередко относятся к смешанному жанру полувоспоминаний-полуисследований, что дополнительно повышает их ценность (2, с. 37).

Дальстрой был создан в 1931 г. как государственный трест по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы, но в реальности его функции не ограничивались одной лишь хозяйственной деятельностью. Подчинявшийся непосредственно Совету труда и обороны, а затем СНК СССР, он сразу получил право на привилегированное снабжение всем необходимым и административный контроль над территорией, переданной в его ведение, заменив таким образом обычные органы власти в масштабах целого региона, который тем самым превращался фактически во внутреннюю колонию с чрезвычайной системой управления. С самого начала своего существования Дальстрой активно использовал труд заключённых образованного в 1932 г. Северо-Восточного исправительно-трудового лагеря ОГПУ (Севвостлаг, СВИТЛ), который хотя и входил организационно в состав ГУЛАГа, но фактически подчинялся тресту. В 1938 г. Дальстрой был преобразован в Главное управление строительства Дальнего Севера НКВД, сохранив, однако, не только прежнее сокращённое наименование, но и привилегированный статус, включая административную автономию.

Основной задачей Дальстроя была добыча минерального сырья, прежде всего золота, в послевоенный период — также урана. На этом направлении ему удалось достичь немалых успехов: так, объёмы золотодобычи в 1940 г. достигли 80 т химически чистого металла, что сделало Дальстрой одним из крупнейших поставщиков золота в мире и породили иллюзию его высокой экономической эффективности. В действительности такие впечатляющие на первый взгляд результаты обеспечивались тяжелейшим рабским трудом заключённых и хищнической эксплуатацией ресурсов региона, которая не только привела к фактическому уничтожению природных экосистем на огромных территориях и поставила на грань вымирания местные коренные этносы, но и заложила основы будущего кризиса самого Дальстроя.

Стремясь обеспечить максимальные объёмы добычи полезных ископаемых, руководство треста не уделяло должного внимания развитию других отраслей местной экономики, которая в результате полностью зависела от поставок с «материка». Разработке подвергались прежде всего россыпные месторождения, а не коренные, хотя последние составляли до 70% минеральных богатств края, что не способствовало возникновению постоянных населённых пунктов и к тому же привело к резкому удорожанию добычи после истощения россыпей. Преобладание временных посёлков, низкий уровень жизни и переизбыток мужского населения препятствовали созданию семей, а значит, и оседанию новых поселенцев на территории региона. Кризисные явления ясно обозначились уже в конце 1940‑х годов. В 1953 г. Дальстрой был передан из МВД в Министерство металлургической промышленности СССР, а большинство его лагерных подразделений — в Министерство юстиции; с образованием в декабре того же года Магаданской области он утратил и административные функции, став чисто хозяйственной организацией. Сокращение числа заключённых после смерти Сталина и снятие прежних ограничений на выбор места жительства привели к массовому оттоку населения с Колымы, где к прежним трудностям добавился острейший дефицит рабочей силы. Власти в этих условиях вынуждены были признать неэффективность чрезвычайной модели освоения Северо-Востока, и в 1957 г. Дальстрой был окончательно ликвидирован. Преодоление последствий его деятельности «потребовало значительных управленческих усилий и материальных ресурсов в 1950—1960‑х гг.» (2, с. 653).

Книга Алана Баренберга (Техасский технологический университет) (4) посвящена истории Воркуты, включая как сталинский период, так и послесталинский — вплоть до настоящего времени. Заглавие книги “Gulag Town, Company Town” представляет собой непереводимую игру слов: Gulag town — «гулаговский город», company town — «моногород, город, выросший вокруг завода, рудника и т. д.», что отражает те перемены, которые пережил этот третий по величине город за Северным полярным кругом в середине 1950‑х годов. Книга состоит из шести хронологических глав, из которых первые три охватывают «гулаговский период», а следующие три — историю Воркуты как моногорода. В заключении не только подводятся итоги исследования, но и вкратце описывается судьба города в постсоветские годы.

Исследование основано на документах ГАРФ, РГАЭ, РГАСПИ, местных и республиканских архивов в Воркуте и Сыктывкаре, архива НИПЦ «Мемориал». Автор также использовал материалы периодической печати (прежде всего воркутинскую газету «Заполярье»), мемуары бывших узников ГУЛАГа (как опубликованные, так и неопубликованные) и собранные им самим в 2003—2004 гг. интервью жителей Воркуты и Сыктывкара, главным образом бывших заключённых или членов семей заключённых.

Первые концлагеря на берегах реки Воркуты появились после открытия в 1930 г. месторождений Печорского угольного бассейна, а в конце десятилетия Воркутлаг и Речлаг относились уже к числу крупнейших и наиболее быстро растущих лагерных комплексов в Союзе. К середине 1950‑х годов через них успели пройти около 500 тыс. узников. Воркутинские лагеря с их тяжелейшими условиями жизни и труда использовались для изоляции наиболее опасных, по мнению сталинского руководства, заключённых и считались одним из самых страшных «островов» ГУЛАГа. Только по официальной статистике в 1942—1954 гг. здесь погибли не менее 20 тыс. человек.

Возникший в середине 1930‑х годов рабочий посёлок Воркута получил статус города в 1943 г. Его население складывалось как из бывших заключённых, так и из вольнонаёмных рабочих и специалистов. Освобождение большей части заключённых при Хрущёве привело к фактическому коллапсу Воркутлага. Чтобы не снижать объёмы угледобычи, власти вынуждены были активнее привлекать вольнонаёмных работников. Благодаря этому, в частности, бывшим лагерникам здесь было гораздо легче вновь интегрироваться в общество, чем в других частях страны. Воркута, таким образом, постепенно превратилась из «гулаговского города» в обычный промышленный моногород; это отразилось и на её внешнем облике. Положение градообразующего предприятия занял «отпочковавшийся» в своё время от Воркутлага трест «Воркутауголь». Баренберг в своей книге рассматривает оба эти этапа в «биографии» города, что позволяет ему проследить не только различия, но и черты преемственности между ними. Столь широкий исторический контекст заметно отличает его книгу от большинства других исследований по истории ГУЛАГа, авторы которых как правило ограничиваются только сталинской эпохой и крушением лагерной системы в 1950‑е годы.

Изучение истории отдельных моногородов представляется Баренбергу весьма перспективным подходом, позволяющим особенно подробно проследить не только эволюцию политики властей на всех уровнях, от союзного до местного, но и её влияние на жизнь простых советских граждан. В случае с Воркутой задача осложняется тем, что этот город не был в полной мере типичным для СССР в силу своего географического положения. Эти же особенности, однако, дают учёному и дополнительные возможности, поскольку Воркута, основанная в сталинские годы и не имеющая никакой досоветской предыстории, во многом стала зримым воплощением советской утопии на разных этапах её эволюции, что позволяет проследить эту эволюцию максимально наглядно.

Цена жизни и здоровья в ГУЛАГе

Статья Алексопулос (3) представляет собой попытку комплексного исследования феномена ГУЛАГа как системы принудительного труда. Автор возвращается к предложенному ещё Солженицыным термину «истребительно-трудовые лагеря» на новом уровне осмысления и анализирует обращение с заключёнными, опираясь на накопленную к настоящему времени источниковую базу, которой не было в распоряжении Солженицына, когда он писал свой «Архипелаг ГУЛАГ». Во введении к статье она отмечает, что как в мемуарной, так и в научной литературе, посвящённой сталинским репрессиям, ужасы жизни в лагерях предстают обычно как совокупность независимых друг от друга объективных и субъективных факторов, включая тяжёлые климатические условия, жестокость заключённых и охранников, голод, непосильные условия труда и т. д. Вместе с тем систематический характер разрушительного воздействия лагерной системы на заключённого как правило остаётся за кадром, хотя доступные ныне источники позволяют изучить этот феномен достаточно подробно. Как показано в статье, ГУЛАГ представлял собой прежде всего систему предельно циничной эксплуатации рабского труда узников, причём интенсивность этой эксплуатации с годами только возрастала. В отличие от нацистских концлагерей, «целью ГУЛАГа было не уничтожение заключённых, а их „максимальная утилизация“, и эта система использования рабочей силы сама по себе была разрушительной» (3, с. 526). Чтобы не портить статистику высокой смертностью, истощённые непосильным трудом узники (доходяги) освобождались по актировке — по сути, просто списывались как отработанный материал.

Вопрос об отношении к человеческой жизни и здоровью в сталинских лагерях рассматривается и в статье Дэна Хили (Оксфорд) (11), посвящённой истории лагерной медицины. Работа является составной частью его более обширного исследовательского проекта «Медицина в архипелаге ГУЛАГ». История санитарной службы ГУЛАГа начала изучаться совсем недавно и до сих пор исследована лишь фрагментарно. По мнению автора, этому способствовало то, что бесчеловечный характер сталинской пенитенциарной системы и существование в её структуре медицинских подразделений долгое время воспринимались как несовместимые явления, в результате большинство учёных, как и значительная часть выживших узников в своих воспоминаниях, старались так или иначе принизить значение санитарной службы. В своём собственном исследовании Хили опирается на концепцию биополитики М. Фуко, адаптированную к советским реалиям, рассматривая эволюцию лагерной медицины в более широком контексте сталинской политики в области здравоохранения и демографии, нацеленной на наиболее эффективное (с точки зрения тогдашнего большевистского руководства) использование людских ресурсов для форсированной модернизации, а в 1941—1945 гг. — для победы в войне с Германией. Исследование охватывает период с 1929 по середину 50‑х годов, то есть с периода «великого перелома», когда в области здравоохранения (в том числе в местах лишения свободы) как раз и произошёл переход к описанной выше предельно прагматической политике, до начала хрущёвской «оттепели», когда на волне десталинизации этот курс сменился на более гуманный.

Как показывает исследование Хили, санитарная служба ГУЛАГа была довольно мощной и разветвлённой, хотя и функционировала в условиях гораздо более жёсткого дефицита всего необходимого по сравнению с гражданским здравоохранением, что неизбежно сказывалось на результативности её работы. На долю Санитарного отдела к началу Второй мировой войны приходилось 8,6% работников центрального аппарата ГУЛАГа, в его системе работали тысячи врачей, фельдшеров и медсестёр, а количество коек с 1939 по 1952 год выросло с 40 до 111 тысяч. Чтобы преодолеть нехватку квалифицированного персонала, руководство НКВД официально разрешило привлекать к работе в лагерных больницах заключённых-медиков (в том числе осуждённых по 58‑й статье), так что доля врачей, получивших работу по специальности (88,2% в 1947 г.), превышала таковую среди инженеров и в среднем среди арестованных специалистов (около ¾). Фельдшеров и медсестёр готовили также на специальных курсах из числа заключённых, не имевших медицинского образования; на фельдшерских курсах обучался, в частности, В. Т. Шаламов. Во многих лагерях создавались отдельные подразделения для больных и инвалидов. В то же время автор отмечает, что основной задачей санитарной службы оставалось повышение эффективности использования «рабсилы», то есть превалирующим мотивом в деятельности её руководства был экономический, а не гуманитарный. В сочетании с общим дефицитом ресурсов это предопределило ограниченный объём медицинской помощи и строго лимитированный доступ к ней заключённых.

Был ли ГУЛАГ архипелагом?

Довольно активно в работах последних лет обсуждается вопрос о степени изоляции ГУЛАГа от остальной части страны. В историографии сталинских репрессий долгое время преобладала парадигма, заданная когда-то Солженицыным, который рассматривал мир лагерей как предельно обособленный и замкнутый, вырывавший узника из привычной жизни если не навсегда, то на долгие годы. Новейшие исследования, напротив, показывают, что данный тезис нуждается в пересмотре. Об этом пишет, в частности, Вильсон Т. Белл (университет Томпсон Риверс, Камлупс, Канада), чья статья, основанная на материалах Западной Сибири, так и называется «Был ли ГУЛАГ архипелагом?» (7). Белл исследует прежде всего феномен бесконвойных заключённых, а также участие лагерников в нелегальной торговле. Выявленные им свидетельства показывают, что границы между миром лагерей и условной «волей» были отнюдь не столь непроницаемы, как долго было принято считать. В крупных промышленных центрах лагерные зоны могли размещаться непосредственно в черте города, а заключённые, особенно бесконвойные, нередко работали бок о бок с вольнонаёмными. Другим каналом взаимодействия между лагерниками и местным населением был чёрный рынок, причём готовность местных жителей покупать одежду и другие вещи у заключённых свидетельствует о том, что не только физические, но и символические барьеры между ними не воспринимались как непреодолимые. В удалённых районах страны нередки были случаи, когда местные жители регулярно посещали баню в ближайшем лагере или лечились в лагерном медпункте, поскольку за пределами лагеря аналогичных объектов социальной инфраструктуры просто не существовало.

Отношение властей к описанным явлениям было двойственным. С одной стороны, в архивах отложилось немало документов, свидетельствующих о том, что Москва пыталась пресечь подобные практики и добиться более строгой изоляции заключённых от общества. С другой стороны, необходимость поддерживать высокие темпы производства вынуждала власти мириться с присутствием заключённых в городах и шире применять практику расконвоирования в качестве поощрительной меры. Мир ГУЛАГа, таким образом, был довольно тесно интегрирован в советское общество, что необходимо учитывать при изучении как истории репрессий, так и более широкой проблематики.

Автор отмечает, что результаты его исследований «не имеют своей целью оправдание или апологию гулаговской системы. Как писал Кристофер Браунинг по другому вопросу, „объяснение не есть оправдание. Понимание не есть прощение“¹. Наличие расконвоированных заключённых усложняет историю того, что вероятно являлось самой бесчеловечной системой наказаний двадцатого столетия. Более того, возможно, что ГУЛАГ продержался так долго отчасти из-за эластичности системы и отсутствия полного контроля» (7, с. 119).

Баренберг в своей книге также стремится отойти от солженицынской парадигмы. Как показывают его собственные изыскания, контакты между зэками и гражданским населением Воркуты были довольно интенсивными, тем более что степень изоляции различалась для разных категорий заключённых. В городе существовала довольно сложная социальная иерархия с совершенно несопоставимым уровнем жизни на её верхних и нижних этажах, однако положение конкретного человека в ней определялось не столько его официальным статусом (заключённый — вольнонаёмный), сколько реальной свободой передвижения, доступом к ресурсам и связями, в том числе коррупционными. Лица, официально являвшиеся заключёнными, могли занимать в этой иерархии гораздо более высокое положение, чем многие вольнонаёмные. ГУЛАГ, таким образом, был не обособленной частью сталинского СССР, а одним из его системообразующих элементов; при изолированном рассмотрении его истории в отрыве от более широкого контекста многие важные обстоятельства, как подчёркивает автор, ускользают от внимания учёных.

Взаимосвязи и взаимодействие между «зоной» и «волей» рассматриваются также в статье Хлевнюка «ГУЛАГ и не-ГУЛАГ как единое взаимосвязанное целое» (12), посвящённой возможным путям дальнейшего комплексного осмысления истории ГУЛАГа, месту и роли пенитенциарной системы в советском государстве и обществе.

Малоизвестные страницы истории ГУЛАГа

Несколько работ посвящены более узкой проблематике. Подобный подход, хотя и критикуется некоторыми авторами как «мелкотемье», на самом деле имеет свои преимущества, поскольку позволяет изучить общие тенденции на частных примерах и тем самым глубже понять не только частное, но и общее. Не является исключением и история сталинских репрессий.

Так, в статье Эмилии Кустовой (Страсбургский университет) «(Не)вернувшиеся из ГУЛАГа» (13) рассматриваются судьбы бывших спецпоселенцев, но под необычным углом зрения: автор анализирует опыт своих персонажей на протяжении достаточно длительных промежутков времени, включая не только период собственно ссылки, но и жизнь после освобождения, попытки повторной интеграции в советское общество и т. д. Источниковую базу исследования составили документы центральных органов власти, хранящиеся в ГАРФ; документы местной администрации, отложившиеся в Государственном архиве новейшей истории Иркутской области; личные дела депортированных из архивов МВД и КГБ Литвы и, наконец, обширный массив интервью бывших спецпоселенцев, многие из которых были взяты самим автором в Иркутске. Исследование охватывает лишь одну категорию спецпоселенцев, а именно депортированных из Прибалтики и Западной Украины в послевоенные годы, чей опыт во многом не похож ни на судьбы репрессированных народов, ни на то, что ещё раньше пережили жертвы «кулацкой» ссылки, поскольку депортации эстонцев, латышей, литовцев и украинцев не имели поголовного характера и рассматривались скорее как персональное наказание. В этом отношении судьбы депортированных из указанных республик во многом похожи на опыт узников ГУЛАГа, включая и опыт жизни после освобождения. Здесь, впрочем, тоже имеются различия, поскольку депортированные не были изолированы от обычных граждан, как заключённые в лагерях, так что процесс их повторной интеграции в советское общество начался уже в ссылке.

Как показано в статье, несмотря на в целом схожие обстоятельства депортации, опыт жизни ссыльных на спецпоселении был весьма многообразным. Различия обусловливались целым рядом факторов, включая возраст, пол, семейное положение, место ссылки и многие другие: «Наличие чуть лучше оплачиваемой работы у одного из членов семьи могло не только облегчить повседневную жизнь всей семьи, но и повлиять на дальнейшую судьбу детей, так же как наличие средней школы в месте ссылки могло сыграть решающую роль для некоторых депортированных, давая им возможность продолжить учёбу» (13, с. 619). После освобождения эти различия только усилились и к тому же дополнились новыми, поскольку дискриминация бывших спецпоселенцев носила выборочный характер и могла принимать самые разные формы. В целом, однако, положение освободившихся ссыльных долгое время оставалось двойственным, что отражало одно из фундаментальных противоречий послесталинского советского режима, который стремился снова вовлечь какую-то часть бывших репрессированных в реализацию коммунистической утопии, но при этом так и не смог полностью освободиться от «классового» подхода в его сталинском понимании, как и от обусловленной им подозрительности по отношению к бывшим «врагам».

Статья Белла «Секс, беременность и власть в позднесталинском ГУЛАГе» (6) посвящена гетеросексуальным отношениям в сталинских лагерях, их месту и роли в повседневной жизни заключённых и их тюремщиков. Хотя формально половые связи в местах лишения свободы запрещались, на практике, как показывает автор, барьеры между мужскими и женскими зонами вполне могли быть преодолены. Изнасилования были обычным явлением, но сохранившиеся источники свидетельствуют, что лагерное сожительство могло быть и добровольным. Администрация чаще всего смотрела на это сквозь пальцы, как и на связи между заключёнными и охранниками, тем самым по сути признавая свою неспособность контролировать подобные отношения. Для беременных и кормящих матерей вводились послабления режима и повышенные нормы питания, что косвенно также свидетельствует о сравнительно терпимом отношении властей к сексу и деторождению в лагерях.

В статье А. А. Сиддики (Фордхемский университет, США) «Учёные и специалисты в ГУЛАГе» (15) рассматривается феномен сталинских «шарашек», при этом автор, подобно многим другим современным исследователям, стремится выйти за рамки истории ГУЛАГа в узком смысле слова как хронологически, так и тематически. Он отмечает, что в современной литературе, особенно российской, история шарашек изучается главным образом через призму биографий их узников, как трагедия учёных и инженеров, вырванных репрессивной системой из «нормального» творческого процесса, хотя действительное значение тюремных КБ в истории советского государства и общества, по его мнению, гораздо шире. Цель своей статьи он определяет как первый шаг к тому, чтобы «вывести историю шарашки из агиографии знаменитых учёных и конструкторов (таких как Туполев) и сделать её частью более широкой истории советского ГУЛАГа» (15, с. 560).

Сиддики выделяет три волны массовых арестов инженеров и учёных: на рубеже 1920‑х — 1930‑х годов, в период Большого террора и в конце 1940‑х — начале 1950‑х годов. Широкой публике больше всего известно о третьей из этих волн, описанной Солженицыным в романе «В круге первом». Историки, напротив, наиболее активно изучают вторую, во время которой за решёткой оказалась целая когорта выдающихся профессионалов, включая А. Н. Туполева и С. П. Королёва, тогда как в «солженицынских» шарашках работали в основном специалисты более низкого звена. В начале 30‑х и в первые послевоенные годы шарашки дважды ликвидировались; соответственно, в конце 30‑х и в конце 40‑х годов систему этих тюремных КБ пришлось дважды воссоздавать заново с нуля. «Во всех случаях, — подчёркивает автор, — учёные и инженеры никогда не арестовывались и не заключались в тюрьму с явно выраженной целью интеллектуальной работы»; решение использовать их способности в заключении всякий раз принималось уже после очередной волны арестов (15, с. 562). Действия советского руководства, таким образом, представляли собой скорее ситуативные меры, чем реализацию какого-то заранее продуманного плана и, по мнению Сиддики, были обусловлены несколькими мотивами. С одной стороны, большевистские лидеры с самого начала относились к «буржуазным специалистам» с большим подозрением, причём главным источником опасности виделись даже не убеждения их, а личный авторитет и влияние. С другой стороны, на подготовку нового поколения советских учёных и инженеров требовалось время, в течение которого власти поневоле вынуждены были мириться с присутствием специалистов старой школы в научных институтах, конструкторских бюро и на заводах. С третьей стороны, растущая экономическая империя ГУЛАГа нуждалась в квалифицированных инженерах, а массовые аресты тормозили развитие науки и техники. Создание шарашек, в которых арестованные специалисты могли бы работать под бдительным присмотром ОГПУ-НКВД, в этой ситуации представлялось наилучшим решением.

Сиддики отмечает также, что «традиции» шарашек отнюдь не были изжиты после смерти Сталина. Многочисленные черты преемственности прослеживаются между шарашками и сложившейся в более поздний период системой секретных НИИ, КБ и т. н. закрытых городов (официальное наименование — «закрытые административно-территориальные образования», ЗАТО). Работа в подобных учреждениях уже не была принудительной (кроме тех случаев, когда молодые специалисты попадали туда по распределению), но во многом основывалась на прежних принципах (тотальная секретность, тщательная изоляция работников от остальной части общества, строгая иерархия, элитарность и т. д.). Шарашка, таким образом, в известном смысле пережила породивший её ГУЛАГ. Этому способствовало и то обстоятельство, что во многих «почтовых ящиках» второй половины XX в. трудились те же самые люди, которые перед этим прошли через шарашки; более того, многие КБ и НИИ такого рода были созданы в 1950‑е годы буквально на основе уже существующих шарашек, работники которых просто освобождались из-под стражи и вновь получали право жить в обычной квартире, а не в камере. Многие из них после освобождения так и не вернулись в родные города, обзавелись семьями и провели остаток жизни в тех местах, куда их забросила ссылка.

После смерти Сталина

Наследие сталинских шарашек — не единственный пример того, как «эхо» ГУЛАГа проявлялось даже спустя десятилетия после смерти его создателя, несмотря на то, что сама по себе промышленная империя, основанная на эксплуатации труда заключённых и обычно ассоциирующаяся с этой аббревиатурой, рухнула уже в середине 1950‑х годов, лишившись большей части своей прежней «рабсилы». Разрушение системы исправительно-трудовых лагерей и спецпоселений и влияние оставленных ими «следов» на дальнейшую историю СССР — России составляют, таким образом, самостоятельную тему для исследования. Рассмотрим несколько работ, специально посвящённых этим вопросам.

В книге Мириам Добсон (Шеффилдский университет) «Холодное лето Хрущёва» (1)² описывается процесс освобождения заключённых ГУЛАГа и его последствия для советского общества в середине 1950‑х — первой половине 1960‑х годов, включая амнистию 1953 г. (в заглавии книги обыгрывается название фильма А. Прошкина «Холодное лето пятьдесят третьего…», снятого в 1988 г.), массовое освобождение политических заключённых после XX съезда партии, новации в уголовном законодательстве и правоприменении при Хрущёве. Автор стремится дать многоаспектный анализ этой проблемы, подробно рассматривая как официальные решения властей, так и трудный процесс реинтеграции вчерашних зэков в советское общество и реакцию самого общества на массовый «исход» из лагерей — от повсеместного увлечения блатным фольклором до весьма тревожных, даже панических настроений части граждан, опасавшихся, что быстрое освобождение столь большого количества бывших преступников может привести к разрушительным последствиям для социума. Книга, таким образом, написана на стыке политической, институциональной и социальной истории.

Обосновывая во введении общую концепцию своего исследования, автор критикует «конфликтную модель» С. Коэна, рассматривавшего политическую жизнь в послесталинском СССР лишь как противостояние реформистов и консерваторов, и само понятие оттепели как «передышки» между сталинской «зимой» и последующими «заморозками». Её собственные изыскания показывают, что хрущёвская эпоха была более сложной и многомерной, а отношение советской элиты и простых граждан к сталинскому периоду — двойственным и отнюдь не однозначным, что отразилось и на судьбах бывших лагерников.

В своём исследовании Добсон активно использует многочисленные письма граждан, отложившиеся в редакциях многих ведущих газет и в архивах центральных партийных и государственных органов. Описывая во введении продолжающуюся дискуссию об их информативности и достоверности, она предполагает, что «письма во власть» позволяют изучить не только породившую их культуру, но и — с определёнными оговорками — истинные представления их авторов, которым, вопреки мнению ряда исследователей, далеко не всегда удавалось правильно «говорить по-большевистски», то есть в соответствии с действующим каноном, к тому же постоянно изменявшимся. Добсон опирается здесь на свои более ранние наработки по источниковедческому анализу писем.

Структура книги выстроена по проблемно-хронологическому принципу и включает в себя восемь глав, объединённых в три части. Первая часть охватывает переходный период 1953—1956 гг. Во второй части описываются попытки властей решить проблему преступности новым путём и воздействие вернувшихся из ГУЛАГа на общество на протяжении 1950‑х годов. Третья часть посвящена противоречиям последних лет правления Хрущёва.

Подводя в заключении итоги своего исследования, автор констатирует, что Хрущёву не удалось «найти решение для самой сложной из оставшихся в наследство от Сталина проблем» (1, с. 267). Советским руководством так и не было выработано действенных механизмов реинтеграции бывших заключённых в общество, которое к тому же и само оказалось не готово их принять. В не слишком благополучной ситуации 1950‑х годов многие советские граждане воспринимали освобождённых прежде всего как угрозу. Это отразили и «письма во власть», авторы которых, вопреки изменившейся официальной риторике, «продолжали использовать устоявшиеся формулировки, часто навешивая на возвращенцев ярлыки „враг народа“ и „бандит“» (1, с. 265). Утопическими оказались и надежды на «перевоспитание» самим обществом своих оступившихся сограждан, на которых основывалась новая правоприменительная практика второй половины 50‑х годов, когда количество приговоров к лишению свободы значительно сократилось. К концу десятилетия этот подход с очевидностью потерпел фиаско, и с начала 60‑х число таких приговоров вновь стало расти, а вслед за ним — и «население» колоний и тюрем. «Допустив рост ГУЛАГа, — заключает автор, — Хрущёв сам поставил барьер перед одной из важнейших своих реформ» (1, с. 267).

Марк Эли (Центр исследований России, Кавказа и Центральной Европы, Париж) и Джефри Харди (Университет Бригама Янга, США) анализируют в своей статье (8) институт условно-досрочного освобождения (УДО) в Советском Союзе в 1950‑е — начале 1970‑х годов. Отменённая в 1939 г. практика условно-досрочного освобождения была возобновлена в 1954 г. Это решение рассматривалось как составная часть десталинизации; предполагалось, что УДО позволит не только разгрузить тюрьмы, колонии и лагеря, но и вернуть пенитенциарной системе её истинное предназначение, заключавшееся в перевоспитании осуждённых, их исправлении и превращении в честных советских граждан. Решение об условно-досрочном освобождении заключённого должен был принимать суд; тем самым деятельность тюремной администрации подвергалась хотя бы минимальному внешнему ограничению и контролю. В действительности, как показано в статье, эти благие намерения по большей части остались на бумаге. На деле УДО довольно быстро превратилось в очередной инструмент для манипулирования заключёнными, не имеющий никакого отношения к их подлинному исправлению. К тому же тюремная администрация при любой возможности старалась использовать альтернативные способы поощрения. Как результат, число условно-досрочных освобождений, достигнув своего пика в начале 1960‑х годов, уже в середине десятилетия довольно быстро пошло на убыль. Авторы отмечают, однако, что аналогичные процессы в этот же период происходили и во многих западных странах. Неудачные попытки реформировать советскую пенитенциарную систему, таким образом, не только и не столько свидетельствуют о живучести сталинского наследия, сколько являются частью мирового опыта и демонстрируют, что «хотя политические режимы на Западе и на Востоке различались принципиально, в некоторых областях управления, таких как исправительные учреждения, между ними было больше сходства, чем обычно считается» (8, с. 581).

В статье Пэлот (14) анализируются черты преемственности между сталинским ГУЛАГом и современной пенитенциарной системой России. Автор показывает, что хотя задачи этой системы по сравнению с 1930‑ми — 1950‑ми годами изменились принципиально, тем не менее в организации внутренней жизни тюрем и колоний, в режиме содержания заключённых и т. д. прослеживаются вполне отчётливые параллели со сталинским периодом, в некоторых случаях — даже с дореволюционным. Фактический отказ Путина в 2012 г. от проведения тюремной реформы, концепция которой была утверждена в 2010 г., показывает, насколько упорно сложившаяся в советские годы система сопротивляется любым переменам.

Список литературы

1. Добсон М. Холодное лето Хрущева: Возвращенцы из ГУЛАГа, преступность и трудная судьба реформ после Сталина. — М.: РОССПЭН, 2014. — 293 с.: ил.

2. Широков А. И. Дальстрой в социально-экономическом развитии Северо-Востока СССР (1930—1950‑е гг.). — М.: Политическая энциклопедия, 2014. — 654 с.

3. Alexopoulos G. Destructive-labor camps: Rethinking Solzhenitsyn’s play on words // Kritika. — 2015. — Vol. 16, N 3. — P. 499—526. — DOI: 10.1353/kri.2015.0045.

4. Barenberg A. Gulag town, company town: Forced labor and its legacy in Vorkuta. — New Haven; L.: Yale univ. press, 2014. — XVI, 331 p.: ill.

5. Beer D. Penal deportation to Siberia and the limits of state power, 1801—1881 // Kritika. — 2015. — Vol. 16, N 3. — P. 621—650.

6. Bell W. T. Sex, pregnancy and power in the late Stalinist Gulag // Journal of the history of sexuality. — Austin (Tex.), 2015. — Vol. 24, N 2. — P. 198—224.

7. Bell W. T. Was the Gulag an archipelago? De-convoyed prisoners and porous borders in the camps of Western Siberia // Russian review. — Syracuse (N. Y.), 2013. — Vol. 72, N 1. — P. 116—141.

8. Elie M., Hardy J. “Letting the beasts out of the cage”: parole in the post-Stalin Gulag, 1953—1973 // Europe-Asia studies. — Glasgow, 2015. — Vol. 67, N 4. — P. 579—605.

9. Forth A. Britain’s archipelago of camps: Labor and detention in a liberal empire, 1871—1903 // Kritika. — 2015. — Vol. 16, N 3. — P. 651—680. — DOI: 10.1353/kri.2015.0042.

10. From the editors: What was the Gulag? // Kritika. — 2015. — Vol. 16, N 3. — P. 469—475. — DOI: 10.1353/kri.2015.0039.

11. Healey D. Lives in the balance: Weak and disabled prisoners and the biopolitics of the Gulag // Kritika. — 2015. — Vol. 16, N 3. — P. 527—556. — DOI: 10.1353/kri.2015.0047.

12. Khlevniuk O. The Gulag and the non-Gulag as one interrelated whole // Kritika. — 2015. — Vol. 16, N 3. — P. 479—498. — DOI: 10.1353/kri.2015.0043.

13. Koustova E. (Un)returned from the Gulag: Life trajectories and integration of postwar special settlers // Kritika. — 2015. — Vol. 16, N 3. — P. 589—620. — DOI: 10.1353/kri.2015.0038.

14. Pallot J. The Gulag as the crucible of Russia’s 21^st-century system of punishment // Kritika. — 2015. — Vol. 16, N 3. — P. 681—710. — DOI: 10.1353/kri.2015.0044.

15. Siddiqi A. Scientists and specialists in the Gulag: Life and death in Stalin’s sharashka // Kritika. — 2015. — Vol. 16, N 3. — P. 557—588. — DOI: 10.1353/kri.2015.0049.