Михаил Минц

Engerman D. C. Know your enemy: The rise and fall of the America’s Soviet experts. N. Y.: Oxford university press, 2009. XII, 459 p.: ill. Опубликовано в сборнике: Труды по россиеведению / Редкол.: И. И. Глебова (гл. ред.) и др. М., 2012. Вып. 4. С. 401—409.

Энгерман Д.

ЗНАЙ СВОЕГО ВРАГА: ВЗЛЁТ И ПАДЕНИЕ АМЕРИКАНСКИХ ЭКСПЕРТОВ ПО СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ

(Реферат)

Engerman D. C.

Know your enemy: The rise and fall of the America’s Soviet experts. — N. Y.: Oxford university press, 2009. — XII, 459 p.: ill.

Исследование Дэвида Энгермана (Брандейский университет, Уолтем, Массачусетс) посвящено истории американской советологии — научного направления, зародившегося во второй половине 1940‑х годов и имевшего своей целью всестороннее изучение советского государства и общества. Автор рассматривает организацию исследовательской работы и её финансирования, эволюцию концептуальных подходов, историю отдельных научных учреждений, биографии и творчество специалистов-советологов.

Сама идея тесного сотрудничества правительства и военных с академической наукой («Марса и Минервы») получила широкое распространение только в период Второй мировой войны, когда сформировался американский «военно-промышленно-научный комплекс», в рамках которого была создана, в частности, атомная бомба. Хотя это была по преимуществу «война физиков», т. е. специалистов по естественным и техническим наукам, уже тогда военно-политическое руководство США осознавало важность исследований также в области общественных и гуманитарных дисциплин — проводились, к примеру, исследования немецкого и особенно японского общества и культуры.

С началом Холодной войны особую актуальность приобрело изучение Советского Союза как главного потенциального противника США. Между тем в середине 1940‑х годов по-настоящему квалифицированных экспертов по данной проблематике в Америке почти не было, так что целую научную отрасль пришлось создавать в сущности с нуля. За довольно короткий срок была налажена подготовка специалистов, созданы профильные исследовательские институты, появились тематические журналы и другие необходимые элементы научной инфраструктуры. Особенностью нового направления была уникальная ситуация с фактическим материалом: западные учёные в большинстве своём не имели возможности посетить СССР и тем более получить доступ к советским архивам и поэтому были вынуждены довольствоваться той скудной информацией, которая всё же просачивалась за пределы железного занавеса. Ситуация немного улучшилась благодаря начавшимся в период «разрядки» научным обменам, но кардинальные изменения произошли только после крушения коммунистических режимов. Американская советология финансировалась по самым разным каналам: в число спонсоров входили Госдепартамент, Пентагон, управления отдельных видов вооружённых сил, частные благотворительные фонды. То, что отрасль в целом, в соответствии с первоначальным замыслом, была ориентирована на прикладные исследования, обусловило её междисциплинарный характер. Тематический охват был исключительно широким, особенно в первые годы: в поле зрения американских советологов оказались не только советское государство, общество, экономика, но и история России и СССР, русская культура, язык, литература. Любопытно также, что, вопреки распространённому заблуждению, спектр политических предпочтений среди специалистов по Советскому Союзу был довольно пёстрым, особенно на первых порах, — среди них можно было встретить социал-демократов европейского склада и даже несколько коммунистов. Заметная политизация советологии обозначилась позже, в 1960‑е — 1970‑е годы.

В своём исследовании автор опирается на довольно обширный массив источников, включая научные работы, публикации в прессе, архивные документы и свои собственные беседы со специалистами, работавшими в описываемый период, благо многие из них ещё живы. Заметный пробел в источниковой базе составляют документы ЦРУ и материалы из советских архивов: и те, и другие по большей части до сих пор не рассекречены. Значительный объём доступного материала обусловил довольно жёсткие рамки исследования: работа Энгермана охватывает только американскую советологию, в ней не описываются исследования стран социалистического блока и отдельных советских республик (кроме РСФСР), деятельность отдельных специалистов и организаций рассматривается выборочно, преимущественное внимание уделяется тем авторам и публикациям, которые оказывали наибольшее влияние на отрасль в целом на различных этапах её развития. «Я старался делать свой выбор настолько аккуратно, насколько это возможно, — отмечает Энгерман, — но я слишком хорошо знаю, что другие историки, плюс сами специалисты по Советскому Союзу, со мной бы не согласились» (с. 10). Не затрагиваются в книге и гендерные аспекты, поскольку русистика довольно долго оставалась по преимуществу мужским сообществом — примерно до середины 1980‑х годов, что нехарактерно для американской академической науки в целом.

В первой части книги (три главы) описывается становление американской советологии. Исследования в области русистики проводились в США задолго до начала Холодной войны. Одним из пионеров в этой области был университет Беркли, где русский язык начали преподавать ещё в 1901 г. Тем не менее, в течение долгого времени русистика не относилась к числу по-настоящему востребованных научных направлений. Активная подготовка специалистов началась только в 1930‑е годы, тогда же появились первые научные коллективы, сфокусированные на изучении России. Ситуация изменилась с началом Второй мировой войны, когда американское военно-политическое руководство столкнулось с острым дефицитом экспертов по Японии — главному военному противнику США — и по Советскому Союзу — одному из главных партнёров по антигитлеровской коалиции. Именно в этот период начала формироваться американская советология как самостоятельная отрасль научных исследований, в значительной степени нацеленная на содействие правительственным органам в выработке политической стратегии. Тогда же обозначился и её междисциплинарный характер, поскольку «армейских офицеров и дипломатов не интересовало, относится ли та или иная проблема к политологии или экономике, им требовались ответы на конкретные вопросы. А ответы на наиболее важные политические вопросы: устоит ли СССР в войне с Германией, насколько большое значение будет иметь помощь по ленд-лизу для его боеспособности, каковы будут его приоритеты после войны — не могли быть получены в рамках одной отдельно взятой дисциплины» (с. 26—27). Исследования финансировались как государством, так и частными фондами — прежде всего фондами Рокфеллера и Карнеги, позднее также фондом Форда.

Эта работа продолжилась и во второй половине 1940‑х — начале 1950‑х годов. Основными её центрами стали Русский институт Колумбийского университета (совр. Институт Гарримана), созданный в 1946 г., и Центр русских исследований Гарвардского университета, открывшийся в 1948 г.; в последнем особое внимание уделялось исследованиям на стыке т. н. наук о поведении — антропологии, психологии, социологии — с целью комплексного изучения общества. Тогда же начались первые эксперименты с региональными исследованиями, предполагавшими междисциплинарное изучение отдельных стран и регионов мира. На этой методологической основе строилась и русистика. Колумбийский университет финансировался в основном Фондом Рокфеллера и кроме того тесно сотрудничал с американской армией и флотом. Гарвард, финансируемый Корпорацией Карнеги, поддерживал тесные связи с ЦРУ и командованием Военно-воздушных сил. Даже деятельность сенатора Дж. Р. Маккарти, хотя и имела свои последствия для учёных-советологов, не остановила развитие новой отрасли.

Одним из наиболее популярных направлений в конце 1940‑х — первой половине 1950‑х годов стала реализация крупных коллективных междисциплинарных исследовательских проектов в рамках общественных наук, финансируемых государством и нацеленных на конкретный практический результат. По сути это была попытка воспроизвести организационную схему, которая неплохо зарекомендовала себя в годы войны. Наиболее успешным проектом такого рода было проведённое в начале 1950‑х годов Гарвардским университетом интервьюирование выходцев (перемещённых лиц) из СССР, проживавших в Западной Германии. Любопытно, что одним из основных спонсоров исследования были американские ВВС, чьё командование было заинтересовано в сведениях практического характера о состоянии советского общества, его сильных и слабых сторонах и вероятной реакции на войну с Соединёнными Штатами, если таковая произойдёт. Участники проекта, тем не менее, понимали свои задачи гораздо более широко, и результаты их работы имели не только прикладное, но и сугубо познавательное значение: был собран колоссальный по объёму материал, характеризующий самые разные стороны общественного, экономического и политического устройства СССР. В последующие годы, однако, довольно быстро стало ясно, что подобная организация научной работы себя уже исчерпала. Коллективные междисциплинарные проекты сменились индивидуальными исследованиями, проводимыми обычно в рамках одной определённой дисциплины.

К середине 1950‑х годов, т. е. к концу первого десятилетия развития американской советологии, её основными центрами оставались Колумбийский и Гарвардский университеты. Именно здесь в основном были сосредоточены специалисты по Советскому Союзу, здесь защищалась наибольшая часть диссертаций по русистике и славистике, сюда же поступала и основная часть грантов. На протяжении следующего десятилетия отрасль пережила бурный рост, количественный и качественный (число подготовленных специалистов и новых студентов выросло в несколько раз) и значительно расширила свои географические границы, став общенациональным проектом. Начали проводиться национальные научные конференции. Появилось и новое крупное объединение исследователей — Американская ассоциация по развитию славистики (AAASS); число её членов возросло с примерно 600 в 1960 году до 2260 в 1969‑м. Дальнейшему развитию отрасли способствовали начавшиеся в середине 1950‑х годов научные обмены со странами советского блока. В этих условиях значительно ослабла связь советологии с правительственными учреждениями, усилилась тенденция к специализации учёных-славистов — их деятельность всё в большей степени определялась особенностями развития их дисциплин, нежели общим состоянием советологии как отрасли региональных исследований.

В связи с этим автор, описывая во второй части своей книги период расцвета американской русистики (1950‑е — 1960‑е годы), рассматривает развитие отдельных её отраслей (экономика, филология, история, социология, политология) по отдельности, посвятив каждой из них самостоятельную главу. Первые серьёзные работы по советской экономике появились ещё во время Второй мировой войны, когда политическому руководству США потребовались научно выверенные оценки возможностей нового союзника в борьбе с Германией, потребностей СССР в американской помощи по ленд-лизу и т. д. В годы Холодной войны эта работа продолжилась. Её кульминацией стал выход в начале 1960‑х годов сразу трёх фундаментальных монографий, подготовленных А. Бергсоном, Н. Джасны (N. Jasny) и Г. У. Наттером. Несмотря на острые разногласия по целому ряду вопросов, все три автора сошлись в том, что реальные темпы экономического роста в СССР существенно ниже официально декларируемых и приблизительно соответствуют таковым в наиболее динамично развивающихся капиталистических странах, например, Японии и ФРГ. Отставание СССР от Соединённых Штатов также было оценено как более значительное, нежели утверждалось в советской литературе. Исследователи констатировали, с одной стороны, относительно быстрое восстановление советской экономики после войны, с другой стороны, — явное снижение темпов роста; в последующие годы этот процесс только усугубился. Любопытно, что расцвет экономических исследований Советского Союза в США, пришедшийся на начало 1960‑х годов, стал и началом их упадка. Одной из причин этого парадоксальным образом оказались достижения предшествующего периода: СССР постепенно перестал восприниматься как опасный конкурент на мировом рынке, что обусловило снижение интереса к экономической проблематике.

Во второй половине 1950‑х годов начался также бурный рост числа исследований по славянским языкам и литературе. Тому было несколько причин, включая всплеск интереса к русскому языку после запуска первого спутника, большое количество преподавателей-иммигрантов в американских университетах, а также начало хрущёвской «оттепели», которое сделало возможными многочисленные научные обмены и открыло американским исследователям ограниченный доступ к советским архивам. Автор отмечает, однако, что непрерывное увеличение количества специалистов и издаваемых ими работ не сопровождалось качественными сдвигами, что стало очевидным уже к началу 1970‑х годов. Отчасти это было связано с тем, что американская славистика в этот период развивалась в известной степени в отрыве от литературоведения в целом, что затрудняло усвоение последних теоретических и методологических новаций.

Что касается исторической науки, то историей России в американских университетах длительное время занимались в основном русские эмигранты, осевшие в США после революции 1917 года и Гражданской войны. Следствием этого была, в частности, заметная политизация исследований, авторы которых так или иначе снова и снова возвращались к вопросу о причинах и альтернативах революции. Большинство публикаций этого периода относились к политической и интеллектуальной истории. Ситуация начала меняться на рубеже 1950‑х — 1960‑х годов. Новые поколения историков-русистов стали активнее применять в своей работе разнообразные методологические концепции, созданные специалистами по истории других стран и эпох, и кроме того получили возможность посещать СССР по обмену и ограниченный доступ к советским библиотекам и архивам. Если до этого политическая и интеллектуальная история изучались в основном по опубликованным источникам (политическая — главным образом по мемуарам), то теперь расширившаяся источниковая база сделала возможным изучение таких областей, как социальная история, история простого человека, история рабочего класса и рабочего движения и др. Значительно расширились и хронологические рамки исследований, возрос интерес к истории дореволюционной России. Русистика, ещё недавно развивавшаяся достаточно обособленно, постепенно становилась органической частью мировой исторической науки. Большую известность в 1960‑е — 1970‑е годы получила научная школа П. А. Зайончковского, среди его учеников были и 16 американцев, в т. ч. Т. Эммонс, Д. Филд и др. Зайончковский был одним из немногих советских исследователей, чья деятельность оказала существенное влияние на американскую историческую науку. Его ближайшим «конкурентом» был Н. Н. Болховитинов.

Американские социологи также уделили значительное внимание изучению советского общества, однако, как отмечает Энгерман, наибольших успехов здесь добились авторы, которых сложно отнести в точном смысле слова к советологам. Так, Т. Парсонс, принимавший участие в создании Центра русских исследований Гарварда и входивший в его исполнительный комитет, занимался изучением советского общества, посещал СССР, но рассматривал это лишь как составную часть более обширной работы по созданию общей теории современного общества. Автор приводит и другие аналогичные примеры. По-видимому, здесь сыграл свою роль свойственный социологии универсализм: не отрицая особый характер советского общества, учёные тем не менее рассматривали его как разновидность современного индустриального общества, из чего вытекала возможность применять к нему универсальные теоретические модели и методы исследования, на которых основывалось и изучение западных обществ. Даже такие исследователи, как А. Инкелес, Г. Маркузе и Б. Мур-младший, авторы специальных работ по Советскому Союзу, не считали себя советологами и занимались скорее изучением общества в целом, нежели каких-то отдельно взятых стран.

Вопросы политологии, напротив, исследовались в основном именно специалистами по советскому блоку, по-прежнему составлявшими достаточно замкнутое сообщество, что заметно ограничивало их возможности. В 1940‑е — начале 1950‑х годов доминирующей была теория тоталитаризма. Однако по поводу дальнейших перспектив СССР как тоталитарного государства единого мнения не было; некоторые исследователи допускали возможность смягчения режима после смерти Сталина. Начало «оттепели» заставило многих политологов заметно скорректировать свои оценки, поскольку стала очевидной способность советской системы меняться изнутри, что не соответствовало тоталитарной модели в её первоначальной версии. Дискуссионным оставался вопрос о природе хрущёвских реформ (ряд авторов склонны были рассматривать их скорее как адаптацию системы к новым условиям, не меняющую её сущностных характеристик) и об их пределах.

Третья часть книги охватывает период с начала 1970‑х по начало 1990‑х годов. На этом этапе советология переживала тяжёлый кризис; одной из его причин стали экономические неурядицы, приведшие к резкому сокращению финансирования (особенно чувствительным для отрасли оказалось сокращение грантов Фонда Форда). В концептуальном плане обозначился относительный застой, положение усугублялось сохранявшейся изолированностью исследователей Советского Союза от остальных представителей своих научных дисциплин. Более того, усиливалась и специализация самих советологов: выделилось, к примеру, такое самостоятельное направление, как изучение внешней политики СССР, развивавшееся обособленно от остальных политологов-русистов, притом что все политологи, специализирующиеся на странах советского блока, по-прежнему были довольно слабо связаны с остальной частью политологического сообщества. Ещё одним источником трудностей стал бурный рост американской русистики в предшествующее десятилетие, поскольку увеличение числа новых рабочих мест в академической науке не поспевало за выпуском новых специалистов-советологов. Особенно трудно пришлось литературоведам и историкам: эти специальности не были востребованы даже в правительственных учреждениях. На перечисленные проблемы наложились многочисленные конфликты по самым разным поводам. Тем не менее отрасль продолжала развиваться, эволюционировали и её организационные структуры (именно в этот период был создан, в частности, вашингтонский Институт Кеннана, имевший своей целью не только дальнейшее расширение советско-американского научного сотрудничества, но и преодоление разрыва между академической наукой и политической элитой). «Если Советский Союз, — отмечает автор, — не выдержал длительной стагнации, то советология выдержала. Но она уже никогда не была такой, как раньше» (с. 235).

Среди учёных-советологов в этот период наметился серьёзный раскол. Ряд крупных специалистов, таких как Р. Э. Пайпс, активно сотрудничавшие с государственными структурами, приняли деятельное участие в политической жизни, во многом дистанцировавшись от сугубо академической части сообщества. Они критиковали политику «разрядки», выступали за возобновление более жёсткого курса в отношении СССР. Многие из них отличались известным консерватизмом и в вопросах внутренней политики — Пайпс, к примеру, резко осуждал студенческие выступления, критиковал университетское руководство за уступки молодёжному движению.

В академическом сообществе тем временем набирало силу ревизионистское направление, представители которого — С. Коэн, М. Левин, Ш. Фицпатрик, позднее также Х. Куромия, Р. Мэнинг, Г. Ритерспорн, Л. Виола и др. — попытались выработать новый подход к изучению русской и советской истории, отказавшись от теории тоталитаризма как от упрощённой модели. В фокусе их внимания оказались прежде всего позднеимперский период, как канун революции 1917 года, эпоха НЭПа и 1930‑е годы. Сомнения в неизбежности революционного взрыва, как и в том, что сталинизм был единственно возможной траекторией развития большевистского режима, обусловили повышенный интерес к исследованию упущенных альтернатив. Характерным для ревизионистов было также изучение политической истории в тесной увязке с историей социальной. Публикации ревизионистов вызвали острую полемику, имевшую к тому же сильный политический подтекст, несмотря на их стремление развести в стороны работу историка и политические баталии. Как следствие, в 1980‑е годы отрасль вступила сильно разобщённой, причём накопившиеся конфликты, по ироничному замечанию Энгермана, «всё больше походили на окопную войну: они приводили к большим потерям, но движения вперёд почти не наблюдалось» (с. 304).

Этой разобщённостью научного сообщества автор объясняет и известную неудачу американских экспертов, которые оказались не в состоянии спрогнозировать крах Советского Союза. По мнению Энгермана, здесь сработала прежде всего их неспособность выработать единую и притом эффективную концептуальную основу, которая позволила бы убедительно объяснить и адекватно оценить те процессы, которые протекали в СССР в 1980‑е годы. То, что коммунистическая сверхдержава переживает серьёзный внутренний кризис, стало очевидно ещё в начале десятилетия, но дальнейшие перспективы долгое время оставались неясными; многие специалисты настаивали на том, что стареющее Политбюро не допустит к власти никого, кто мог бы всерьёз реформировать систему (любопытно, что институциональный фактор таким образом рассматривался как более сильный, нежели человеческий), и режим будет загнивать ещё довольно долго. Даже после прихода к власти Горбачёва его способность, да и желание осуществить такие реформы долгое время вызывали сомнения, в особенности у экспертов консервативного толка. Только в конце 1980‑х годов большинство специалистов убедились, что советский режим действительно встал на путь демократизации, однако в самом СССР к этому времени уже набирали силу экономический спад и политическая дезинтеграция. В американском научном сообществе обсуждались различные сценарии дальнейшего развития событий, некоторые из них (например, рост местного национализма и сепаратизма) были в принципе предсказаны довольно давно; тем не менее последовавшее в 1991 г. исчезновение Советского Союза с политической карты оказалось для советологов неожиданностью. Вопрос о причинах этого стал предметом оживлённых дискуссий, причём не только в академической среде: так, эксперты ЦРУ в начале 1990‑х годов подверглись жёсткой критике в Конгрессе. Автор отмечает, что эти споры, продолжающиеся, хотя и в значительно меньших масштабах, даже в начале XXI века, оказались едва ли не более жаркими, чем дискуссии собственно о причинах распада СССР.

В эпилоге к книге кратко описываются процессы, протекавшие в научном мире в 1990‑е — 2000‑е годы. За распадом Советского Союза последовало открытие спецхранов в библиотеках и рассекречивание части архивных фондов, что кардинально изменило источниковую базу исследований. Расширилось сотрудничество между американскими учёными и специалистами из бывших советских республик и стран соцлагеря. В то же время продолжился начавшийся ещё в 1960‑е — 1970‑е годы процесс интеграции учёных-русистов в сообщества специалистов по отдельным научным дисциплинам и соответственно размывания русистики как области междисциплинарных исследований, сфокусированных на определённом регионе.

Любопытно, что хотя рост мусульманского фундаментализма и теракты 11 сентября 2001 г. были восприняты многими американцами как новый глобальный вызов, это не привело к запуску нового научного проекта, сопоставимого по своим масштабам с проектом по изучению стран социалистического блока, стартовавшим в 1940‑е годы; исследования мусульманского мира, спонсируемые государством, носят в основном узко тематический, прикладной характер. «Против новых врагов, — отмечает Энгерман, — в новые времена, требуются новые решения» (с. 339).

М. М. Минц