Опубликовано в реферативном журнале: Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 5, История / РАН. ИНИОН. Центр социальных науч.-информ. исслед. Отд. истории. М., 2015. № 2. С. 106—113.
НЕИЗВЕСТНАЯ ИСТОРИЯ ГУЛАГа
(СВОДНЫЙ РЕФЕРАТ)
1. НОРРИС С. М. ОТКРЫТИЕ НЕВЕРОЯТНЫХ ТРИТОНОВ
NORRIS S. M. Finding improbable salamanders // Russian rev. — Syracuse (N. Y.), 2012. — Vol. 71, N 1. — P. 1—5.
2. ГАЛМАРИНИ М. К. ЗАЩИТА ПРАВ ЗАКЛЮЧЁННЫХ ГУЛАГа: ИСТОРИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО КРАСНОГО КРЕСТА, 1918—1938
GALMARINI M. C. Defending rights of Gulag prisoners: the story of the Political Red Cross, 1918—38 // Russian rev. — Syracuse (N. Y.), 2012. — Vol. 71, N 1. — P. 6—29.
3. ДРАСКОЦИ Дж. ПУТЬ ПЕРЕКОВКИ: ТРАНСФОРМАЦИЯ ЖИЗНЕННОГО ПУТИ НА СТАЛИНСКОМ БЕЛОМОРСКО-БАЛТИЙСКОМ КАНАЛЕ
DRASKOCZY J. The put’ of perekovka: transforming lives at Stalin’s White Sea — Baltic Canal // Russian rev. — Syracuse (N. Y.), 2012. — Vol. 71, N 1. — P. 30—48.
4. ХАРДИ Дж. С. ХРУЩЁВСКИЕ «ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ» ТЮРЬМЫ В КОНТЕКСТЕ ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ, 1954—1959
HARDY J. S. Gulag tourism: Khrushchev’s “show” prisons in the Cold War context, 1954—59 // Russian rev. — Syracuse (N. Y.), 2012. — Vol. 71, N 1. — P. 49—78.
Первый номер американского журнала «The Russian review» за 2012 год открывается разделом «Серые зоны ГУЛАГа», в котором редакторы журнала поместили три статьи, посвящённые различным малоизученным страницам истории советской пенитенциарной системы. Как отмечает в своей вводной статье (1) Стивен М. Норрис (Университет Майами, Огайо, США), частичное открытие архивов и публикация значительного массива мемуаров в постсоветские годы позволили заметно расширить и уточнить наши знания по истории ГУЛАГа. Новейшие исследования также подтвердили основные наблюдения и выводы, сделанные А. И. Солженицыным в романе «Архипелаг ГУЛАГ», который его критики пытались представить абсолютно недостоверным источником. В то же время многие вопросы истории лагерей ещё ждут своего исследователя. Норрис цитирует начало солженицынского «Архипелага…», где рассказывается о найденных на Колыме замороженных останках ископаемых животных, которые были немедленно съедены обнаружившими их заключёнными. Эти замороженные тритоны в линзе льда стали для писателя своеобразным символом утраченной, но не уничтоженной полностью памяти о лагерях. Продолжая его метафору, пишет Норрис, можно ожидать, что историкам предстоит открыть ещё немало «тритонов». Некоторые такие находки представлены в реферируемых статьях.
Раздел открывает статья Марии Кристины Галмарини (Иллинойсский университет в Урбане-Шампейне), посвящённая деятельности Политического Красного Креста в 1918—1938 гг. (2). В период Гражданской войны и в межвоенные годы эта организация была одной из многих, занимавшихся в той или иной форме правами заключённых и борьбой с нарушениями «социалистической законности» в лагерях и тюрьмах; особенность Политического Красного Креста состояла в том, что он был общественным объединением, а не государственным учреждением, и к тому же рассматривал помощь политзаключённым как свою основную цель. Такая деятельность роднит «краснокрестовцев» с революционерами царской эпохи и диссидентами времён «застоя», но в отличие от тех и других «краснокрестовцы» не оспаривали легитимность правящего режима в целом. Они лишь настаивали на соблюдении буквы закона, а также на том, что сам по себе факт наказания в виде лишения свободы, даже заслуженного, ещё не лишает осуждённого права на сострадание и помощь.
Деятельность «краснокрестовцев», таким образом, не вписывается в дилемму «лояльность — оппозиция», в рамках которой до сих пор работают многие специалисты по сталинской эпохе. Автор в своём исследовании использует понятие лиминальности, то есть «порогового», переходного состояния: «Как герменевтический концепт, лиминальность — это пребывание одновременно в позиции инсайдера и аутсайдера. …Применяя [понятие] лиминальности, я рассматриваю „краснокрестовцев“ не как диссидентов, а как общественных активистов, которые действовали как связующее звено между государством и его нуждающимся гулаговским населением, защищая второе и напоминая первому о его обязанностях» (2, с. 10). Сами «краснокрестовцы» считали свою организацию аполитичной и внепартийной, однако на практике ситуация была гораздо сложнее. В эпоху, когда репрессии против «классового врага» считались необходимой мерой социальной защиты, любая помощь арестованным «контрреволюционерам» становилась политическим действием, и притом сомнительным, по определению. Это стало причиной нарастающих конфликтов между Политическим Красным Крестом и советскими «органами».
Московский комитет Политического Красного Креста был создан в 1918 г. Н. К. Муравьёвым, Е. П. Пешковой и М. Л. Винавером. «Поскольку власти могли почти любое преступление сделать политическим, — пишет автор, — адвокаты [Политического Красного] Креста могли взяться почти за любое дело, не выходя за пределы своей юрисдикции» (2, с. 13). 25 августа 1922 г. общество было распущено властями, но 11 ноября того же года Пешковой удалось воссоздать его под названием «Помощь политическим заключённым» (Помполит). В новом виде организация формально состояла только из самой Пешковой и Винавера, ещё несколько бывших членов Политического Красного Креста были оформлены на работу как технический персонал. В отличие от прежнего общества, Помполит был лишён возможности оказывать заключённым юридическую помощь (хотя в отдельных случаях ему всё же удавалось добиваться смягчения приговора, но крайне редко), а право посещать места лишения свободы сохранили только Пешкова и Винавер. Финансирование Помполита, так же как и Политического Красного Креста в 1918—1922 гг., осуществлялось из частных пожертвований.
Практическая деятельность Помполита заключалась главным образом в обработке многочисленных петиций, поступавших от заключённых. Известно, что его члены требовали составлять петиции в максимально лапидарной, информативной форме, категорически отвергая какую бы то ни было «лирику»; предполагалось, что такой подход позволит эффективнее воздействовать на ВЧК-ОГПУ. Последующее общение с «органами», в зависимости от ситуации, могло осуществляться как по официальным каналам, так и посредством личных связей. Свои ответы заключённым Помполит оформлял обычно в довольно сухом бюрократическом стиле, чтобы подчеркнуть собственную нейтральность.
Официальный роспуск Помполита состоялся 15 июля 1938 г. Точные причины прекращения его деятельности неясны из-за недостатка источников (ходит даже легенда, что Пешкова уничтожила основную часть документов организации), но главную причину автор видит в тех переменах, которые произошли в советском обществе и государственном аппарате в середине 1930‑х годов. На руководящие должности в следственных органах и органах юстиции выдвинулась молодая когорта сталинских выдвиженцев, смена поколений произошла и в рядах «краснокрестовцев». Эти новые поколения уже не обладали той общей культурной базой, которая имелась у их предшественников, и в буквальном смысле плохо понимали друг друга. Параллельно происходило дальнейшее усиление сталинской государственной машины, совершенствовалась работа её надзорных ведомств, ужесточалось отношение к политзаключённым. В этой новой ситуации Помполит был уже не нужен правящему режиму. Формально его место заняли органы прокуратуры, хотя в действительности это означало, что «центр тяжести сместился с оказания помощи, которое было первичной функцией [Политического Красного] Креста, на плохо организованный надзор над законностью» (2, с. 28), что резко ухудшило положение узников ГУЛАГа.
То, что общественная организация, существовавшая на частные пожертвования и занимавшаяся помощью заключённым «контрреволюционерам», более или менее успешно проработала на протяжении 20 лет, автор объясняет прежде всего её «пороговым» положением в советской системе, и тем что государство в 1920‑е — начале 1930‑х годов было ещё не готово к тому, чтобы собственными силами контролировать положение собственных заключённых. Поскольку «краснокрестовцы» не выдвигали радикальных политических требований, не стремились привлечь к своей деятельности внимание широкой общественности и всячески подчёркивали свою лояльность по отношению к большевистскому режиму, настаивая лишь на соблюдении законов и норм морали, они оказались в состоянии наладить сотрудничество с властями до тех пор, пока последние в них нуждались.
Жюли Драскоци (Стэнфордский университет) в своей статье (3) рассматривает концепцию «перековки», популярную в советской пропаганде во время строительства Беломорканала. В отличие от большинства исследователей, анализирующих в первую очередь знаменитый коллективный труд «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина: история строительства, 1931—1934» под редакцией М. Горького, Л. Авербаха и С. Фирина, она основное внимание уделяет неопубликованным автобиографическим записям самих заключённых, собранным создателями этой книги, а также редакторами лагерной газеты «Перековка». Поскольку выяснить истинные убеждения «каналоармейцев» не представляется возможным, свою задачу Драскоци видит прежде всего в том, чтобы проследить, как заключённые использовали идею «перековки» в своей повседневной практике. Кроме того, обращение к данной теме даёт исследователю редкую возможность познакомиться с миром советских заключённых-уголовников, опыт которых до сих пор остаётся почти не изученным, несмотря на то, что именно они составляли в ГУЛАГе большинство.
Сопоставляя официальные пропагандистские материалы и тексты, оставленные самими заключёнными, автор приходит к выводу, что проект «перековки» преступников трудом, который власти пытались реализовать на строительстве канала, был тесно связан с ключевой для сталинской эпохи идеей о создании «нового человека», подлинного жителя социалистического государства. Принудительный труд, таким образом, являлся органической частью советской утопии. Сквозными темами автобиографий заключённых, выдержанных в духе соцреализма, стали государство как новая семья (многие «каналоармейцы» были сиротами или росли в неполных семьях) и квазирелигиозный, ритуалистический характер «перековки».
В то же время в сохранившихся текстах, причём прошедших цензуру, встречаются также истории, не соответствующие канону. В ряде автобиографий, к примеру, принижается фигура воспитателя, хотя с точки зрения официальной идеологии именно он должен был играть ключевую роль в нравственном преображении «каналоармейцев». Одновременно подчёркивается роль человека, в своё время вовлёкшего автора автобиографии в преступный мир, тогда как в его возвращении к честной жизни определяющее значение играет коллектив его товарищей-заключённых. Метафоры пути и «перековки», однако, сохраняют своё значение и в этом случае.
Сохранились и ещё более радикальные тексты, авторы которых отказываются признавать свою преступную жизнь ошибкой или даже настаивают на своей невиновности, критикуют порядки в лагерях. Само наличие подобных произведений в архивах свидетельствует о том, что цензура на Беломоре далеко не всегда была такой строгой и всеобъемлющей, как часто считается. Драскоци отмечает однако, что авторы таких автобиографий, хотя и не выказывают особой лояльности правящему режиму, пытаются тем не менее как-то встроиться в новое общество, использовать его идеологию в своих интересах. В автобиографиях «каналоармейцев», таким образом, отразилась вся противоречивость лагерного быта, их изучение позволяет глубже понять многообразные мотивации заключённых, проследить пределы власти и возможностей администрации.
В статье Джефри Харди (Университет имени Бригама Янга, Прово, штат Юта, США) анализируется феномен «показательных» тюрем уже в хрущёвскую эпоху (4). Как отмечает автор во вводном разделе, в условиях глобальной конкуренции с капиталистическим миром советской пропаганде было важно показать превосходство социалистической системы во всех сферах жизни, но прежде всего в экономике и в том, что касалось способности нового общества изменить сознание людей, в том числе и преступников. Визиты иностранных делегаций в советские тюрьмы были частым явлением в 1920‑е — начале 1930‑х годов, но в дальнейшем рост подозрительности по отношению к иностранцам привёл к свёртыванию этой политики; вплоть до начала 1950‑х годов внутренняя жизнь ГУЛАГа была практически полностью засекречена.
При Хрущёве визиты иностранцев возобновились. Автор рассматривает их на примере двух пенитенциарных учреждений — Бутырской тюрьмы в Москве и Крюковской исправительно-трудовой колонии (Московская область). Приглашая туда иностранных наблюдателей, новое советское руководство рассчитывало не только продемонстрировать успехи СССР в «перевоспитании» заключённых, но и подчеркнуть «гуманный и прогрессивный» характер советских мест лишения свободы, благо советская культура, так же как и западная, базировалась на общих ценностях Просвещения и обращение с преступниками по обе стороны железного занавеса рассматривалось как важный индикатор «цивилизованности» общества в целом. Положение заключённых в Бутырке и Крюковской ИТК, безусловно, не отражало ситуацию во всей советской уголовно-исполнительной системе. И всё же, по мнению автора, оба эти «показательных» учреждения могут рассматриваться как отражение своеобразного идеала, к которому советское руководство действительно стремилось и сумело в какой-то степени приблизиться.
Возобновление практики приглашения иностранцев в советские тюрьмы во многом было ответом на публикации о положении в ГУЛАГе, распространявшиеся на Западе. Хронологически это совпало с появлением за рубежом многочисленных концепций реформирования тюрем, что обусловило дополнительный интерес иностранцев к достижениям СССР в данной области. Тем не менее, как отмечает автор, избранная властями политика отличалась непоследовательностью. Невзирая на декларируемую открытость, уровень секретности оставался довольно высоким, иностранцы допускались лишь в небольшое количество (меньше десятка) «образцово-показательных» колоний и тюрем, состав делегаций подбирался властями, в самих тюрьмах перед визитом иностранных гостей проводилась соответствующая подготовка, информация об обстановке в том или ином учреждении сообщалась ограниченная и часто не соответствующая действительности. Более мягкие порядки действовали в отношении посетителей из государств советского блока, но даже они не допускались, к примеру, в трудовые лагеря. Тем самым советское руководство по существу подрывало свои же собственные усилия: ограничения на доступ к информации о состоянии тюрем были настолько очевидными, что даже действительные успехи СССР в реформировании пенитенциарной системы в демократических странах по-прежнему подвергались сомнению.
Визиты иностранцев в «показательные» тюрьмы достигли своего пика во второй половине 1950‑х годов, но уже в начале 60‑х ситуация снова резко изменилась. Проведённая в этот период тюремная контрреформа привела к ужесточению режима в тюрьмах и колониях; в этих условиях власти уже не были заинтересованы в том, чтобы показывать исправительные учреждения иностранцам. Тогда же на Западе окончательно утвердилось мнение о Бутырке, Крюковской ИТК и других подобных местах как о «потёмкинских деревнях», не отражающих истинного положения советских заключённых.
М. М. Минц