1. Добсон М. Обществовед встречается с «верующим»: дискуссии о Боге, загробной жизни и коммунизме в середине 1960‑х годов.

   Dobson M. The social scientist meets the “believer”: discussions of God, afterlife, and communism in the mid-1960s // Slavic review. — Pittsburgh (Pa.), 2015. — Vol. 74, N 1. — P. 79—103.

2. Смолкин-Ротрок В. Наука, религия и духовный кризис позднесоветского атеизма.

   Smolkin-Rothrock V. The ticket to the Soviet soul: science, religion, and the spiritual crisis of late Soviet atheism // The Russian review. — Syracuse (N. Y.), 2014. — Vol. 73, N 2. — P. 191—197.

3. Люрманн С. Дух позднего социализма и цена трансформации: Эпоха Брежнева сквозь призму постсоветского религиозного возрождения.

   Luehrmann S. The spirit of late socialism and the value of transformation: Brezhnevism through the lens of post-Soviet religious revival // Cahiers du monde russe. — 2013. — A. 54, N 3—4. — P. 543—563.

Статья Мириам Добсон (Шеффилдский университет) «Обществовед встречается с „верующим“» (1) посвящена отношениям между верующими и советским режимом при Хрущёве и в первые годы после его смещения. Исследование основано на многочисленных интервью верующих из различных регионов Союза, собранных советскими социологами, которые в этот период проявляли особый интерес к народной религиозности, пользуясь ослаблением идеологического диктата в годы «оттепели». Непосредственным материалом для статьи послужили 14 интервью, собранных в 1964—1965 гг. в Ивановской области. Автор исследует два аспекта религиозной жизни в позднем СССР: во-первых, «неортодоксальные представления верующих о небесах и аде», порождённые «одомашниванием» религии в результате закрытия церквей и ограниченными возможностями религиозного образования, и во-вторых, своеобразную зависимость атеистического советского государства от религии, поскольку борьба с религиозными «предрассудками» и повсеместное распространение материалистического мировоззрения, воспринимаемого как единственно научное, неизменно рассматривались как важнейшие задачи правительства и партии, решение которых являлось необходимым условием построения коммунизма (1, с. 81—82). Социологические исследования, материалы которых анализирует Добсон, проводились в провинции, большинство опрошенных составляли пожилые верующие женщины, чаще всего крестьянки. Сохранившиеся в архивах расшифровки интервью позволяют воспроизвести своеобразный диалог между материалистическим миром и миром веры.

Антирелигиозная пропаганда, фактически приостановленная во время войны, возобновилась после смерти Сталина и приобрела особенно агрессивный характер в последние пять лет правления Хрущёва, но методы борьбы с религией по сравнению с предшествующим периодом заметно изменились. Хотя при Хрущёве и практиковалось административное давление на верующих, включая закрытие храмов и аресты священников, главная ставка теперь делалась на распространение атеизма как научной картины мира. Отношение к религии как общественному явлению тоже стало более сложным, упрощённые трактовки 1920‑х — 1930‑х годов, основанные на социально-экономическом детерминизме, были отвергнуты. Это обусловило возродившийся интерес к научному изучению мировоззрения верующих. Социологические исследования, проводившиеся в этот период, преследовали фактически три цели одновременно. Предполагалось, что они позволят не только лучше понять верующих, но и поспособствуют их превращению в атеистов, поскольку диалог с учёными заставит их взглянуть на свои убеждения со стороны. Кроме того, поскольку на практике непосредственным сбором интервью чаще всего занимались не сами социологи, а привлечённые ими добровольцы — от студентов до партийных и комсомольских активистов, — подобные исследования рассматривались и как один из способов возродить интерес к атеистической пропаганде среди молодёжи.

Результаты этих исследований, как показано в статье, оказались во многом неожиданными для их организаторов. Гонения на церковь в межвоенный период привели к своеобразному «одомашниванию» религиозности: не имея возможности посещать богослужения в храме и получить полноценное религиозное образование, верующие были вынуждены молиться дома, часто без икон, и вырабатывать своё ви́дение мира самостоятельно. Как результат, борьба с религией только стимулировала их духовные искания, вынуждая довольствоваться лишь собственным разумением и воображением. Исследования показали, что граница между советским миром и миром религии была отнюдь не такой непроницаемой, как часто казалось партийным идеологам. Многие из опрошенных считали себя советскими людьми, критически относились к церкви как институту и даже к тому, что написано в Библии, но тем не менее оставались верующими. Многие не видели противоречия между христианским учением о посмертном воздаянии и идеями построения коммунизма на земле, некоторые утверждали даже, что построение коммунизма входит в цели Всевышнего (Христос в одном из интервью назван «первым коммунистом»). С другой стороны, предложенные опрошенными описания рая показывают, что их воображение испытало значительное влияние реалий современной им советской жизни. В текстах интервью сохранились образы райского сада, идентичные советскому городскому парку, надежды получить хотя бы на том свете собственную квартиру, даже утверждения, что и у грешника есть шанс попасть в рай, если он достаточно умный, поскольку умные люди требуются «для построения рая». Отношения между религией и советской идеологией принимали, таким образом, довольно сложные, часто непредсказуемые формы.

Тему продолжает статья Виктории Смолкин-Ротрок (Уэслианский университет, Мидлтаун, Коннектикут, США), посвящённая в основном дискуссиям о духовной жизни в позднем СССР на страницах журнала «Наука и религия» (2). Автор отмечает, что исследователи, изучающие историю взаимоотношений между религиозными организациями и советским государством, чаще всего уделяют наибольшее внимание гонениям на церковь в довоенный период или антирелигиозной политике Хрущёва, тогда как история советского атеизма как такового по большей части остаётся в тени. Между тем за годы существования СССР атеистическая идеология претерпела существенные изменения, что отразилось и на политике правительства, и на деятельности соответствующих институтов.

Издававшийся просветительским обществом «Знание» журнал «Наука и религия» был учреждён в 1959 г. в рамках последней масштабной антирелигиозной кампании 1958—1964 гг. Стараясь по возможности дистанцироваться от опыта своего предшественника — агрессивно-пропагандистского журнала «Безбожник» (1923—1941), его редакция с самого начала уделяла значительное внимание не только «отрицательной» составляющей антирелигиозной пропаганды (критика и высмеивание «религиозных предрассудков»), но и «положительной» (популяризация научных знаний, привлекательные образы светлого будущего). Кроме того, до половины от общего числа публикуемых материалов были адресованы пропагандистам и посвящены различным методологическим и техническим вопросам борьбы с религией в новых условиях. Довольно быстро, однако, стало ясно, что этого недостаточно. Популярность журнала росла медленно; тиражи журнала «Наука и жизнь», который тоже издавался обществом «Знание», но был целиком посвящён популяризации достижений науки, были в три с лишним раза выше. 31 августа 1964 г. заместитель председателя общества «Знание» В. Н. Зайчиков и новый главный редактор «Науки и религии» В. А. Мезенцев обратились в ЦК партии с предложением пересмотреть редакционную политику журнала. Главную причину неудач антирелигиозной пропаганды они видели в том, что она не даёт своим слушателям убедительного ответа на важнейшие философские и просто житейские вопросы: о смысле жизни, добре и зле, счастье и утешении, воспитании детей и т. д. Эту тематику и предлагалось сделать основной в обновлённом журнале. Соответственно предлагалось изменить и его заглавие.

Как показывают проанализированные автором документы, вопрос о журнале «Наука и религия» вызвал среди пропагандистов довольно оживлённую дискуссию. Многие из её участников также испытывали тревогу в связи с неудачами антирелигиозной кампании, которая, как показывали социологические исследования, не столько ослабила народную религиозность, сколько привела к её дальнейшему оживлению, несмотря на закрытие значительного числа церквей. Предложения редакции журнала в этой ситуации вызвали в общем положительную реакцию. Высказывалось мнение, что борьбу надо вести «не столько против религии, сколько за атеизм» (2, с. 186; выделено в тексте), больше внимания уделять формированию у читателей «правильной» картины мира, альтернативной религиозным представлениям. Постепенно приходило осознание того, что религия — это не способ познания, а мировоззрение, следовательно, наука не может рассматриваться как её антитеза. Исходя из этого, предлагалось противопоставить религии не науку, а марксизм-ленинизм. Прозвучало и такое опасение, что публикация методологических материалов для пропагандистов в журнале, адресованном широкому читателю, может вызвать негативную реакцию среди верующих (эта проблема решилась после того, как вновь созданный 2 января 1964 г. Институт научного атеизма начал издавать свой собственный журнал «Вопросы научного атеизма», специально предназначенный для пропагандистов). Разочарование вызывало индифферентное отношение значительной части научного сообщества к пропаганде атеизма, нежелание многих учёных в ней участвовать.

Описанные дискуссии не привели к смене названия журнала, но его редакционная политика к середине 1970‑х годов действительно изменилась довольно сильно. Публикация материалов, посвящённых критике религии и популяризации научных знаний, продолжалась, однако наибольшее внимание теперь уделялось не этому, а мировоззренческим вопросам, прежде всего моральным. Тем самым предполагалось заполнить тот «духовный вакуум», в котором неизбежно оказывался человек, отвергнувший религию под воздействием атеистической пропаганды. Кроме того, в журнале начали публиковаться материалы по религиоведению и истории религии, в отдельных случаях — даже дискуссии между верующими. Это позволило повысить образовательный уровень самих пропагандистов, но имело и «незапланированный» результат: для многих читателей именно «Наука и религия» оказались едва ли не единственным источником достоверной информации по религиозным вопросам, вплоть до выдержек из священных текстов. Журнал, задуманный для борьбы с религией, способствовал, таким образом, её выживанию.

Брежневский период анализируется также в статье Сони Люрманн (университет им. Саймона Фрэйзера, Канада) (3). Методологически эта работа опирается на подход, распространённый в этноистории и этноархеологии, в рамках которого исследование строится по принципу «от настоящего к прошлому» (англ. upstreaming) и вопросы, требующие прояснения в прошлом, формулируются по итогам изучения настоящего. Такой подход критикуется рядом историков, но для изучения интересующей Люрманн темы (взаимосвязь постсоветского религиозного возрождения с эпохой застоя) является, по её мнению, оптимальным. В качестве источников она использует как архивные материалы, так и интервью современных верующих, собранные ею в 2003—2006 гг. в республике Марий Эл.

В отличие от многих других исследователей, Люрманн не рассматривает брежневскую эпоху как время какого-то религиозного возрождения, которое, по её мнению, началось по-настоящему лишь в постсоветский период. Активная борьба с религией, вопреки распространённому мнению, не закончилась после смещения Хрущёва, это подтверждают две волны особенно активной антирелигиозной пропаганды в 1965 и 1972—1973 гг. В то же время наблюдения Люрманн показывают, что обращение значительной части позднесоветского поколения к религии в 1990‑е — 2000‑е годы действительно было в известном смысле подготовлено процессами, протекавшими при Брежневе, но не напрямую, а опосредованно. Тому было несколько причин. С одной стороны, в 1970‑е годы расширился объём доступной простым советским гражданам информации о религии. С другой стороны, официальная пропаганда по-прежнему называла одной из основных ценностей изменение и совершенствование личности, большое внимание уделялось и вопросам духовного развития. По-прежнему важное значение придавалось учёбе и самообразованию, причём подчёркивалось, что важны они не столько сами по себе, сколько как источник практической пользы (главным показателем которой считалась производительность труда). Это отразилось и в личном опыте религиозных активистов, выросших в годы застоя. Многие из них, обратившись после распада СССР к религии, целенаправленно и тщательно изучали заинтересовавшие их вероучения, некоторые оканчивали соответствующие учебные заведения. Кроме того, многие информанты занимались разного рода просветительской деятельностью ещё в советский период — в качестве пропагандистов или учёных-популяризаторов. Приобретённые в то время навыки работы с людьми, объяснения сложной информации неспециалистам и т. п. пригодились им и на религиозном поприще.

С другой стороны, на деле именно при Брежневе следование официальной идеологии окончательно выродилось в чисто формальный, хотя и обязательный, ритуал, а любые сколько-нибудь серьёзные разговоры о настоящих изменениях воспринимались как крамола. Это всё более очевидное противоречие между официальными декларациями и повседневной действительностью подогревало интерес к альтернативным идеологиям и системам ценностей, что и сделало возможным религиозное возрождение 1990‑х годов, после того как во время Перестройки все ограничения на деятельность религиозных организаций были окончательно сняты. «Продолжая в годы стабильности поощрять учёбу на протяжении всей жизни, бюрократы эпохи Брежнева, возможно, сохранили своё общество более открытым к новшествам и конкурирующим влияниям, чем они сами намеревались», — заключает автор.

Опубликовано в реферативном журнале: Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 5, История / РАН. ИНИОН. Центр социальных науч.-информ. исслед. Отд. истории. М., 2017. № 1. С. 98—104.