Публикуемое письмо обнаружилось в бумагах моей американской квартирохозяйки Лизы Ричи. На долю его автора выпали не только ужасы ленинградской блокады, но и заключение в немецком концлагере, бегство из него и последующие скитания по Германии в последние месяцы перед крахом нацистского рейха. Оригинал напечатан на машинке, на английском языке в британской орфографии. Документ состоит из пяти пронумерованных страниц, на третьей странице пагинация почему-то начинается заново. Текст не подписан, но Лиза предполагает, что письмо могло быть отправлено её бабушке Елизавете Хартман-Артамоновой кем-то из её ленинградских знакомых, видимо, вскоре после окончания Второй мировой войны (семья Артамоновых уехала из России в Америку в начале 1920‑х годов, но Лизина бабушка смогла покинуть СССР только в 1933 году, в Ленинграде осталась её дочь, Лизина тётя; она пережила блокаду, Лиза сумела встретиться с нею только в конце 80‑х).

Ниже приводится перевод письма с Лизиным предисловием. Пояснения к тексту письма — мои, все они взяты в квадратные скобки или вынесены в примечания. Оригинальные тексты письма и предисловия доступны в английской версии сайта. В оригинале письма орфография и пунктуация автора сохранены, за исключением явных опечаток. Я решил также оставить оригинальную разбивку на абзацы, хотя в газетной публикации письма Лиза разделила некоторые из них на более короткие (об этом упоминается в её предисловии).

Предисловие

«Долг писателя, — говорил Альбер Камю, — говорить за тех, кто лишён голоса… за неизвестного узника на другом конце земли… быть не на стороне тех, кто творит историю, но тех, кто пострадал от истории…»

Следуя этому подходу, я предлагаю вам необычный документ, унаследованный мною от бабушки, Елизаветы Хартман-Артамоновой, которой в 1933 году удалось, наконец, покинуть Советский Союз, однако её единственной дочери Марии Леонидовне Рикман разрешения на выезд так и не дали. Тётя Мария пережила Вторую мировую войну и блокаду Ленинграда. Бабушка и все мы, естественно, волновались ужасно.

Только после войны мы получили несколько писем от тёти Марии, но советские цензоры вымарали целые абзацы. Я встретилась с тётей в 1986 году в Песочном к северу от Ленинграда, и она и другие подтвердили сообщения об ужасных страданиях и случаях каннибализма в голодном городе, описанные Гаррисоном Солсбери в его книге «900 дней» и другими.

Вполне возможно, что какая-то подруга бабушки, русская эмигрантка, женатая на французе по имени Луи, будучи в Париже, написала для неё на английском этот рассказ о жизни в осаждённом Ленинграде, пребывании в Германии в качестве «восточного рабочего» и своём бегстве пешком.

Рассказ адресован М., то есть Метти, как мою бабушку называли её дети, а впоследствии и многие другие. Возможно, моя мама перепечатала рукописный рассказ на машинке уже в Америке, на бумаге, теперь пожелтевшей и хрупкой; эти страницы были вложены в бабушкины мемуары, которые она писала в 1950‑е годы. Российский историк Михаил Минц, который проживает сейчас здесь по программе Фулбрайта и изучает западные публикации, посвящённые роли СССР во Второй мировой войне, перепечатал это письмо на компьютере, чтобы разместить его на своём новом веб-сайте. Не меняя стиля и содержания оригинала, за исключением разбивки текста на абзацы для лучшей удобочитаемости, я теперь делюсь им с вами.

Поскольку текст достался мне в наследство, ставлю свой копирайт:

© Елизавета Ричи, 2013, в память о моей тёте, Марии Леонидовне Рикман, которая была там, и во имя всех остальных, кто пострадал от истории в руках захватчиков и тиранов.

Текст письма

Моя дорогая М,

Ты хочешь знать об осаде Ленинграда, и я постараюсь рассказать тебе об этом. В мои счастливые детские года я никогда бы не догадалась обо всех ужасах, которые припасла для меня жизнь: мама, умирающая от голода и не похороненная — сожжённая вместе с другими, без могилы, без креста над её бедным телом!

Наша трагедия началась 8 сентября 1941 года, когда первые немецкие бомбы упали на Бадаевские продовольственные склады и сожгли все запасы. 15 сентября город был окружён, и вырваться из него стало невозможно [1]. Мы допустили огромную ошибку, когда отказались эвакуироваться в начале войны — я не хотела бросать университет, где училась, и мы решили остаться; никто не верил, что немцам позволят дойти до Ленинграда и что это будет так ужасно. В январе самолёты уже не прилетали, но тяжёлая артиллерия продолжала стрелять. Центр города пострадал не сильно, но пригороды уничтожены полностью. Наш Гостиный двор сожжён целиком, он горел несколько недель, мороз был настолько сильным, что не было воды, чтобы потушить огонь. До́ма между Екатерининским каналом и Михайловским больше нет, как и нескольких домов вдоль канала и на Фонтанке. Все остальные дома в этом месте остались без оконных стёкол. Но страшнее бомб, пожаров и холода был голод. Есть было нечего! Люди ели не только кошек, собак, крыс, но и… друг друга! На улицах лежали мёртвые тела, выброшенные семьями, у которых уже не оставалось сил, чтобы вывезти их в морг. Мы получали 125 гр[аммов] чёрного, липкого хлеба в день и больше ничего! Иногда нам приходилось стоять на морозе более чем по 12 часов в ожидании пайка. В «очередях» можно было увидеть, как люди падали замертво, некоторые из них были все распухшие, остальные исхудалые. Даже на Невском снег доходил до колен; водопроводные трубы замёрзли, весь мусор и отбросы выбрасывали на замёрзшие реки, где они накапливались и образовывали целые годы выше балюстрады. Ты можешь представить себе запах! Голодным людям было нечем обогреться, они сжигали собственную мебель, но никакой другой древесины не осталось. Невозможно было похоронить мёртвых, не было дерева для гробов, а почва промёрзла до такой степени, что невозможно было копать; время от времени проезжали большие машины и подбирали мёртвые тела. Конечно, люди вели себя как герои, но пассивно, если можно так выразиться. Всё, что пишут газеты, немного приукрашено и не выражает ужас нашей жизни!

Люди держались до конца, но что ещё могли мы поделать? Мы ожидали смерти и уже не боялись её, в наших сердцах не осталось надежды. Только когда мы услышали, что русские 17 декабря взяли Тверь (Калинин), вернулась небольшая надежда, мы плакали от радости. Но скоро мы вновь погрузились в безнадёжное отчаяние; радио было таким же полумёртвым, как и мы сами, и ни о чём не сообщало. И мы ждали и ждали в темноте и холоде. В феврале 1942 года [2] немцев оттеснили ещё дальше, и нам предложили эвакуироваться, но мама была слишком больна, она опасалась, что может умереть в поезде, и предлагала мне уехать одной, но я не могла бросить её и предпочла бы умереть вместе с нею. Перед смертью она попросила меня сыграть «Лунную сонату»; я играла в неотапливаемой комнате, это доставило ей удовольствие. Когда не осталось признаков жизни, я зашила её тело в одеяло, положила её на санки и отвезла в морг. Я никогда этого не забуду! Ничто не могло быть ужаснее, чем её болезнь и её смерть. В марте 1942 года мне удалось покинуть Ленинград, а осенью 1942 года, спустя 7 месяцев после маминой смерти, я попала в руки немцев и была отправлена на работы в Германию.

[Начало новой пагинации].

Я прибыла туда в начале 1943 года. Путешествие было ужасным — в переполненном вагоне для скота, почти без еды. Первые 36 часов мы были заперты в вагонах, выходить не разрешали, даже для естественных нужд. Позже мы смогли выходить по очереди, в сопровождении вооружённого немецкого солдата, который часто держал нас за рукав во время процедуры. По прибытии в Германию, во Франкфурт-на-Одере, мы целую неделю находились в специальном лагере (durgangslager — транзитный лагерь [3]), где нам пришлось терпеть все виды унижений: мы должны были провести целый день абсолютно голыми для медицинского обследования, переходя из комнаты, натопленной как печка, в комнату, холодную как ледник. «Обследовали» нас молодые эсэсовцы, грубые и наглые. Это продолжалось несколько дней. Затем нас сфотографировали, с номером на шее (мой был 502) и отправили на работы. Я работала на фабрике электрических батареек в большой деревне между Берлином и Франкфуртом-на-Одере.

О, ужасная фабрика!

Там было темно, грязно, холодно. Мы работали с углём для батарей с 6 утра до 6 вечера. Когда мы выходили оттуда, мы были чёрные как негры! Это была трудная работа, мы таскали тяжёлые ящики и вёдра с кипящей смолой. У меня до сих пор остались следы от ожогов этой ужасной смолой.

Вся наша еда состояла из 300 гр[аммов] плохого чёрного хлеба и супа из немытой моркови и брюквы дважды в день. Из-за такого питания случилась эпидемия фурункулёза. У меня на теле были десятки фурункулов, всех цветов и размеров. Мне казалось, что я сгнию заживо, немецкий деревенский доктор не дал бы мне ничего кроме вазелина. Но Бог милостив; я спаслась благодаря моему сильному организму. Болела 6 месяцев. Когда выздоровела, понемногу привыкла к этой жизни в заточении. Французские и русские заключённые, работавшие у немецких крестьян, научили нас, что делать: воровать батарейки и менять их на еду и старую одежду, поскольку нам не во что было одеться. К счастью, нас не проверяли на выходе из фабрики, и мы уносили батарейки под одеждой. Но часто устраивались обыски в бараках, и если находили батарейки, это было ужасно! Однажды, зимой, мы в наказание таскали огромные камни в субботу и воскресенье с 6 утра до полуночи, без отдыха и еды. Но в понедельник каждый нашёл новое «безопасное» место, чтобы прятать батарейки, до следующего обыска.

Несмотря ни на что, наше настроение было очень неплохое, мы храбрились. И всё же мы часто плакали; иногда казалось, что [эта] жизнь никогда не кончится, что мы так и останемся на всю жизнь рабами. Немецкие женщины были особенно отвратительны и жестоки, они презирали нас, потому что мы были в лохмотьях, без чулок, зимой и летом, на ногах одни деревянные башмаки — я бы сказала, деревянные тапочки.

Мы уносили инструменты с фабрики, благодаря этому нам удавалось доставать еду получше, картошку, мы были в состоянии держаться на ногах и работать [4]. По вечерам было очень трудно не упасть духом. Работа заканчивалась в 6, нам требовался по крайней мере час на то, чтобы вымыться, а в 8 мы должны были вернуться в бараки, поскольку нас запирали. Таким образом, у нас был один свободный час в день и по воскресеньям с 2 пополудни. Но если вечером кто-то опаздывал на одну-две минуты, весь лагерь не выпускали целый месяц. Во время этих периодических арестов мне удавалось увидеться с Луи на две-три минуты, мы желали друг другу спокойной ночи через сетку, протянутую между зонами, рискуя быть застигнутыми нашим Lagerführer, сумасшедшим, которому доставляло удовольствие досаждать нам. В этой ограде у нас были тайные выходы, через которые мы выползали наружу по ночам воровать картошку на прилегающих полях. Мы были настоящие воры, но обокрасть немца не было преступлением, они относились к нам, как к животным. На груди мы носили квадрат синей материи с белыми буквами OST. Мы были хуже чумы.

В январе 1945 года пошли слухи, что нас эвакуируют, русских и французов в разные стороны. Чтобы остаться вместе, мы с Луи в ночь со 2 на 3 февраля убежали вдвоём. Мы шли по грязи и снегу 5 дней и ночей, то есть мы шли ночью, а днём прятались в лесу. Пришли в маленький немецкий городок и на бирже труда представились французами, мужем и женой. Немец спросил наши документы, я рассказала ему такую причудливую историю; не могу понять, как так получилось, что он мне поверил. Но было время беспорядочной эвакуации с Одера, так что это оказалось возможным. Итак, мы получили разрешение на проживание в маленькой деревушке, Луи в бригаде заключённых, я — в малюсенькой комнатке в бараке, полном угля. Мы оба работали на швейной фабрике [неразборчиво], но чувствовали, что конец войны приближается, и не усердствовали. 26 апреля, после трёх дней и ночей в лесах под обстрелом русской артиллерии, мы были освобождены войсками Красной армии. Мы ещё не были в безопасности, немцы обстреливали нас с другого берега Шпрее. Луи полз и тащил нашу маленькую ручную тележку с едой, ему удалось её сохранить; все остальные тележки, оставленные нашими спутниками посреди дороги, были смяты атакующими танками. Целую неделю мы шли пешком в сторону польской границы и добрались до Познани. Там мы оставались три недели у добрых людей, которые накормили нас, не взяв ничего взамен. Затем получили паспорт во французской военной миссии в Варшаве и отправились в сторону Чехословакии — путешествие было долгим и утомительным. Три дня мы провели в Праге, потом сели на самолёт до Парижа. Луи был вне себя от радости!

Примечания

[1] В действительности блокада началась уже 8 сентября, после того как германские войска вышли к Шлиссельбургу, окончательно отрезав Ленинград от остальной части страны. Железнодорожное сообщение было прервано ещё раньше, 27 августа, что фактически лишило жителей возможности эвакуироваться на восток.

[2] В оригинале неразборчиво, возможно «1 февраля».

[3] Правильно Durchgangslager.

[4] Не уверен в точности перевода. В оригинале “Thanks to our traffic in files we succeeded in getting better food, potatoes, and were able to stand and work”, возможно, ошибка.