Новая зарубежная литература по истории сталинских репрессий

Michael

Обзор опубликован в сборнике: История России в современной зарубежной науке: Сборник обзоров и рефератов / Отв. ред. О. В. Большакова. М., 2011. Ч. 3. С. 65—88.

НОВАЯ ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА ПО ИСТОРИИ СТАЛИНСКИХ РЕПРЕССИЙ
(Реферативный обзор)

История сталинизма по-прежнему остаётся предметом самого пристального интереса со стороны исследователей. Как отмечает Хироаки Куромия (Университет Индианы) в статье «Сталин и его эпоха» (7), частичное открытие советских архивов после распада СССР, предоставившее в распоряжение историков колоссальный массив ранее недоступных источников, позволило в общем решить ряд важных проблем истории сталинского периода, однако в то же время породило немало новых вопросов, спровоцировав новые жаркие дискуссии. По мнению автора, это связано отчасти с тем, что многие архивные фонды до сих пор остаются засекреченными, отчасти же — с недостаточно корректным использованием имеющихся источников. Наиболее важные дискуссионные вопросы истории сталинизма так или иначе группируются вокруг трёх основных взаимосвязанных проблем: Сталин и террор, Сталин и идеология, Сталин и общество. Куромия отмечает, что отношение Сталина к марксизму было чрезвычайно утилитарным: будучи весьма прагматичным политиком, он смело и довольно эффективно подстраивал марксистскую идеологию под свои текущие потребности. Тем не менее, влияние марксизма на его оценки складывающейся обстановки не следует недооценивать. Кроме того, Сталин и его ближайшие соратники, прошедшие школу Гражданской войны, были, безусловно, убеждены в допустимости и целесообразности массового террора для решения возникающих перед государством проблем.

В предлагаемом обзоре рассматриваются наиболее интересные статьи и монографии зарубежных учёных, увидевшие свет в последние годы и посвящённые таким проблемам, как сталинские репрессии 1930-х годов, их истоки и механизмы, отраслевые и региональные особенности, история ГУЛАГа и спецпоселений, история советских карательных органов, жертвы репрессий. Значительная часть анализируемых статей опубликованы в сборнике «Возвращаясь к сталинскому террору» (10) под редакцией Мелани Илич (Ilič, Великобритания), посвящённом событиям 1937—1938 гг. Их авторы сосредоточились на ряде проблем, которые до сих пор не получили достаточно подробного освещения в западной литературе. В книге использованы многочисленные архивные документы, ставшие доступными для исследователей в постсоветский период (Илич, впрочем, резонно замечает во введении, с. 3, что «здесь, несомненно, ещё многое предстоит рассекретить»), и разнообразные материалы о жертвах репрессий, собранные и опубликованные различными государственными структурами и общественными организациями (прежде всего «Мемориалом»). Активно используются также изданные в последние годы многочисленные региональные книги памяти жертв политических репрессий: содержащиеся в них поимённые списки репрессированных с указанием кратких биографических сведений представляют собою интереснейший материал для статистического анализа. Авторы стремятся по возможности отойти от прежнего одностороннего изучения репрессий 1937—1938 гг. лишь в их «номенклатурном» измерении: как показывают вновь введённые в научный оборот источники, террор в этот период носил крайне неизбирательный характер, и под каток репрессий попали тысячи людей, не занимавших до того никаких руководящих постов.

Истоки и механизмы массовых репрессий

Социальные механизмы Большого террора 1937—1938 гг. рассматриваются в книге Венди З. Голдман (Университет Карнеги — Меллона, Питтсбург, Пенсильвания) «Террор и демократия в эпоху Сталина» (1), в основном на материале профсоюзов, а также местных профсоюзных и партийных организаций на предприятиях. Одной из важнейших предпосылок к Большому террору, по мнению автора, стали экономические кризисы в период первых пятилеток, вызванные непродуманной и авантюрной политикой форсированной индустриализации. Ситуацию усугубило нараставшее несоответствие между идеалами социализма и реальным положением рабочих: руководители предприятий, вынужденные выполнять спускаемые сверху производственные планы, зачастую заведомо невыполнимые, и в то же время повышать зарплату и улучшать бытовые условия, чтобы снизить недовольство рабочих, оказывались под ударом со всех сторон.

Другой предпосылкой явилось убийство Кирова, после которого, в частности, был введён упрощённый порядок рассмотрения дел о «контрреволюционных» преступлениях. Если в первые недели следствие предполагало, что убийца — Л. Николаев — действовал в одиночку, то к лету 1936 г., при деятельном участии будущего наркома внутренних дел Н. И. Ежова и с ведома Сталина, был «раскрыт» уже исключительно мощный и разветвлённый заговор, направленный на свержение советского режима, с участием бывших лидеров партийной оппозиции. Основанный на этой концепции первый московский показательный процесс в августе 1936 г. вызвал широкий резонанс среди рабочих. Однако, несмотря на все усилия официальной пропаганды, использовать его для дальнейшего раскручивания чисток не удалось: рабочие не видели связи между преступлениями, приписанными «заговорщикам», и своими собственными проблемами.

Ситуация изменилась после кемеровского процесса в сентябре того же года по делу о взрыве на угольной шахте, когда пропаганда сделала акцент на борьбе с «вредительством» и начала внушать рабочим, что они также должны были стать жертвой заговорщиков наряду с руководителями партии и правительства. Этот мотив был использован и при организации второго московского процесса в январе 1937 г. Позже, на февральско-мартовском пленуме ЦК, был выдвинут лозунг об оживлении партийной демократии, включая прямые выборы вместо голосования по списку и тайное голосование. Впоследствии аналогичная кампания началась и в профсоюзах. Это позволило провести широкомасштабную чистку среди партийных и профсоюзных работников и придать репрессиям по-настоящему массовый характер: рабочие и представители низовой администрации увидели в чистках и перевыборах партийных и профсоюзных организаций средство решения своих собственных проблем. Это же, однако, быстро сделало процесс бесконечных «разоблачений» и арестов неконтролируемым и к тому же самоорганизующимся, поскольку потенциальным «грешником» в такой обстановке оказывался каждый. Подобное развитие событий ставило партию и профсоюзы под угрозу саморазрушения, что стало толчком к свёртыванию Большого террора осенью 1938 г. Вскорости после этого была свёрнута и кампания за партийную и профсоюзную демократию; на этом этапе «лишняя» демократия была уже не нужна.

Монография Пола Р. Грегори (Хьюстонский университет, Техас) «Террор по квоте: государственная безопасность от Ленина до Сталина» (5) посвящена прежде всего истории советских «органов» в 1920-е — начале 1950-х годов, их взаимоотношениям с политическим руководством советского государства и роли в массовых репрессиях. Источниковую базу исследования составили документы РГАСПИ, РГАНИ, ГАРФ, коллекции микрофильмов Института Гувера, а также многочисленные документальные публикации. Работа носит междисциплинарный характер и выполнена на стыке истории, политологии и экономической теории: автор выстраивает «политэкономическую» модель взаимоотношений между диктатором и органами госбезопасности, деятельность которых может рассматриваться как использование определённых ресурсов для удовлетворения специфических потребностей диктатора — в расширении своей власти и поддержании лояльности населения. Термином «диктатор» в данном случае обозначается круг лиц, участвующих в принятии политических и важнейших кадровых решений; в начале 1920-х годов под это определение подпадало не только Политбюро, но и остальной состав ЦК, тогда как к концу 1930-х годов состав высшего политического руководства ограничивался лишь ближайшим окружением Сталина. В своей работе автор исходит из того, что сталинские репрессии имели собственную внутреннюю логику и могут анализироваться в рациональных категориях. Это не может служить их оправданием (понятия рационального и иррационального не являются синонимами понятий добра и зла), но позволяет глубже понять их мотивы и механизмы, а также соотнести действия Сталина с поведением других диктаторов.

Книга состоит из введения, восьми глав, заключения (глава 9) и приложений. В первой главе Грегори рассматривает отношения между советским диктатором и органами государственной безопасности в целом, а также критерии отбора кандидатов на должность главы ОГПУ, НКВД (МВД), НКГБ (МГБ). Во второй главе описываются порядок рекрутирования чекистской элиты и её внутренняя структура, отношения между руководителями и подчинёнными и критерии отбора кандидатов на руководящие должности; прослеживаются также параллели с отношениями между чекистами и политическим руководством, описанными в предыдущей главе. Третья глава посвящена организации органов госбезопасности на разных этапах их развития (ОГПУ как специализированная служба безопасности; НКВД СССР, объединивший функции службы безопасности и министерства внутренних дел; повторное разделение НКВД — МВД и НКГБ — МГБ). Рассматривая в четвёртой главе сталинские определения врагов государства и их классификацию, автор отмечает, что для любого диктаторского режима врагом государства является тот, кого таковым считает диктатор; здесь же описываются меры, предпринимавшиеся политическим руководством, чтобы настроить население страны против арестованных и тем самым избежать массового недовольства репрессиями. В пятой главе Грегори анализирует взаимосвязь между репрессиями и внутрипартийной борьбой за власть, прослеживает роль «органов» в этой борьбе, описывает московские показательные процессы 1936—1938 гг. и чистки в партии. Репрессии против простых граждан, не принадлежавших к партийной элите, описываются в шестой главе; автор подробно анализирует планирование и осуществление трёх важнейших волн массового террора: раскулачивания, «массовых операций» 1937—1938 гг. на основе оперативного приказа НКВД № 00447 от 30 июля 1937 г. и «национальных операций» 1937—1938 гг. Седьмая глава посвящена различным упрощённым процедурам, призванным ускорить работу карательных органов в периоды массовых арестов («тройки», вынесение приговоров на основании признания обвиняемого, поиск виноватых в «перегибах»). В восьмой главе анализируются отношения между политическим руководством, руководством НКВД и организаторами террора на местах. В приложениях автор излагает использованные теоретические модели, приводит справочные сведения об организации советских органов госбезопасности в описываемый период и список репрессированных жителей рабочего посёлка Могочино в Томской области — как иллюстрацию к содержащимся в книге сведениям об истинном социальном составе жертв террора.

На рубеже 1920-х — 1930-х годов Сталин, по мнению Грегори, ещё рассчитывал на то, что его политика индустриализации и коллективизации получит массовую поддержку среди рабочих и крестьян, поэтому определение врагов советской власти было ещё довольно узким: сюда относились прежде всего оппозиционеры и представители «эксплуататорских классов», наиболее многочисленными из которых были кулаки. На протяжении 1930-х годов определение внутреннего врага непрерывно расширялось; этот процесс достиг своей кульминации в период Большого террора. Симптоматично, что в дополнение к статье 58 Уголовного кодекса РСФСР о «контрреволюционных» преступлениях, и без того допускавшей предельно широкое толкование, постоянно выпускались разного рода чрезвычайные законы и постановления, вводившие дополнительные категории граждан, подлежавших репрессиям. Такое произвольное определение врага государства сделало возможным характерное для сталинского периода планирование массовых арестов с лимитами на количество приговоров и последующими попытками исполнителей перевыполнить план, приводившими к дальнейшему раскручиванию террора.

Тему упрощённых процедур продолжает статья Никиты Петрова («Мемориал») и Марка Янсена (Амстердамский университет) «Массовый террор и суд: Военная коллегия СССР» (6), посвящённая Военной коллегии Верховного суда СССР как одному из важнейших элементов сталинской карательной системы. Коллегия была создана в 1923 г., с июля 1934 г. к её компетенции были отнесены дела о «контрреволюционных» преступлениях (измена, шпионаж, терроризм и др.). В общей сложности с 1934 по 1955 год Военная коллегия осудила 47 459 человек, большинство из которых были приговорены к смертной казни. Подробно описывая различные стороны её деятельности, авторы показывают, что, вопреки позднейшим утверждениям бывших соратников Сталина, называть этот орган судебным можно лишь условно, прежде всего потому что приговоры Военной коллегии выносились по «расстрельным спискам», заранее подготовленным сотрудниками НКВД и утверждённым узким составом Политбюро. В Архиве президента РФ сохранились 383 таких списка, датированных 27 февраля 1937 — 29 сентября 1938 года и содержащих в общей сложности около 45 500 имён (43 768 за вычетом повторяющихся и вычеркнутых); число фактически осуждённых Военной коллегией за этот же период несколько меньше — 38 000—39 000 человек. Рассмотрение дела продолжалось в среднем несколько минут, особенно во время выездных заседаний; практиковалось также заочное рассмотрение дел в случаях, когда обвиняемые содержались под стражей в труднодоступных районах Советского Союза. Реальная функция Военной коллегии, таким образом, сводилась лишь к оформлению приговоров, фактически уже вынесенных политическим руководством страны ещё до начала судебного заседания. В то же время, отмечают авторы, обращает на себя внимание само стремление Сталина и его окружения создать таким образом хотя бы видимость соблюдения предусмотренных законом процедур: подавляющая часть приговоров была вынесена Военной коллегией не во время знаменитых открытых процессов, а в ходе рутинных заседаний за закрытыми дверями, когда в подобных инсценировках, казалось бы, уже не было никакой необходимости. Янсен и Петров объясняют это тем, что Военная коллегия рассматривала прежде всего дела представителей советской элиты, лояльность которой было особенно важно сохранить. Законный порядок рассмотрения таких дел, хотя и фиктивный, давал сталинскому руководству такую возможность.

Чистки 1936—1938 гг. и хозяйственное руководство

Ход репрессий против руководителей советской экономики на протяжении 1936—1938 гг. подробно анализирует О. Хлевнюк (ГАРФ) в статье «Хозяйственные руководители в Большой террор, 1936—1938 гг.» (10, с. 38—67), используя бывшие партийные архивы. Чистка хозяйственного аппарата включала несколько этапов. В 1936 г. репрессии были направлены в основном против бывших членов различных оппозиционных группировок внутри партии и имели ещё относительно ограниченные масштабы, которые резко увеличились с конца года. Показателен тот факт, что на втором московском процессе в январе 1937 г. значительную часть обвиняемых составляли именно хозяйственные руководители. В этот же период вновь арестованным начали активно предъявлять обвинения во вредительстве. По своему беспрецедентному размаху репрессии в хозяйственном аппарате на протяжении 1937 г. сравнимы с «массовыми операциями» 1937—1938 гг., проводившимися на основании оперативного приказа НКВД № 00447, несмотря на различия в механизмах их осуществления (дела арестованных служащих экономических наркоматов рассматривала Военная коллегия Верховного суда, тогда как арестованным в соответствии с приказом № 00447 приговоры выносились «особыми тройками»). Чистка продолжилась и в 1938 г., на этот раз значительную часть жертв составили руководители, назначенные в предыдущем году. К этому же периоду относятся многочисленные назначения на руководящие посты (самого разного уровня) в народном хозяйстве бывших чекистов; многие из них, в свою очередь, также подверглись арестам в конце 1938 — начале 1939 г., уже после формального завершения Большого террора. Результатом подобной «кадровой революции» было обновление хозяйственной номенклатуры примерно наполовину. К началу 1939 г. она представляла собою сложный конгломерат из руководителей старшего поколения и молодых выдвиженцев эпохи террора, многие из которых получили высокие должности практически сразу после окончания учёбы.

Как показывает в своей статье «Советская экономика и начало Большого террора» (10, с. 11—37) Роберт Дэвис (Бирмингемский университет), экономические последствия массовых чисток, фактически дезорганизовавших народное хозяйство, сказались очень быстро и были довольно ощутимыми. Заметное снижение темпов роста произошло уже в последнем квартале 1936 г. В последующие годы трудности продолжали нарастать. Тому было несколько причин, включая бедный урожай 1936 г., ошибки в инвестиционной политике и набиравшую обороты с конца 1930-х годов милитаризацию экономики. Дэвис приходит к выводу, что, хотя все эти факторы также необходимо учитывать, именно репрессии являются «сильным кандидатом на роль первопричины» экономических неурядиц 1936—1940 гг. (10, с. 32—33).

В то же время он подвергает сомнению существующее в литературе мнение, будто процессу Зиновьева и Каменева предшествовал в первом полугодии 1936 г. экономический спад или даже кризис. Проанализировав основные показатели народного хозяйства за этот период, Дэвис приходит к выводу, что промышленность и даже сельское хозяйство развивались вполне успешно и отдельные возникавшие проблемы ещё не делали ситуацию критической. Урожай, правда, оказался довольно низким, но последствия этого стали ощущаться лишь во втором полугодии. Более того, проведённый Дэвисом анализ публичных заявлений Сталина и его ближайших помощников в первые шесть месяцев 1936 г., а также их переписки показывает, что и субъективно они не воспринимали экономическую ситуацию как неблагополучную. Да и во второй половине этого года, уже после первого московского процесса, направленность начавшихся арестов никак не коррелирует с положением в народном хозяйстве: логично было бы предположить, что, будь аресты реакцией сталинского руководства на экономические неурядицы, репрессиям в первую очередь подверглось бы руководство проблемных отраслей, однако в действительности подобной взаимосвязи не наблюдается. Таким образом, заключает Дэвис, развязывание массовых репрессий не было связано с экономической ситуацией и мотивировалось исключительно политическими соображениями.

Параллельно с чистками в хозяйственном аппарате как таковом проводились и чистки профсоюзного руководства. Этот процесс подробно описывает Джунбаэ Джо (Бирмингемский университет) в статье «Советские профсоюзы и Большой террор» (10, с. 68—89). Хотя собственно чистка развернулась лишь весной 1937 г., нагнетание атмосферы террора началось ещё в 1936 г. В апреле — мае 1937 г. состоялся VI пленум ВЦСПС, сопровождавшийся резкой критикой руководства организации и завершившийся его перевыборами. Далее последовала аналогичная кампания в отдельных профсоюзах, продолжавшаяся и в 1938 г. Результатом стало значительное обновление профсоюзного аппарата, который пополнился большим количеством выдвиженцев-рабочих, получивших разнообразные поощрения и льготы и призванных гарантировать лояльность профсоюзов политике партии. Параллельно с этим произошло сокращение финансирования профсоюзов и численности штатного персонала. Любопытно, что чистка 1937—1938 гг., таким образом, во многом повторяла сценарий чистки профсоюзов, проводившейся в 1928—1930 гг., при переходе к политике форсированной индустриализации.

История ГУЛАГа

Фундаментальное исследование Энн Эпплбаум (2) посвящено истории советских лагерей принудительного труда со времён их создания в годы Гражданской войны до распада СССР. Хотя основная часть книги посвящена истории ГУЛАГа в сталинский период, автор обращает внимание на то, что основы этой системы были заложены ещё до начала массовых чисток 1930-х годов, а после смерти Сталина трудовые лагеря, хотя и в сильно изменённом виде, продолжили своё существование и были окончательно ликвидированы только в годы Перестройки. В качестве источников автор использует не только значительный массив архивных материалов, но и многочисленные воспоминания и интервью бывших узников ГУЛАГа (большое количество интервью взяты самой Эпплбаум). За рамками исследования осталась история репрессий как таковых, история карательных органов, а также история спецпоселений.

Первая часть монографии посвящена становлению ГУЛАГа и охватывает период с момента прихода большевиков к власти до 1939 г. За два десятилетия развитие советской пенитенциарной системы прошло несколько этапов. Во время Гражданской войны большевики вынуждены были импровизировать, поскольку, с одной стороны, предполагалось, что преступность является порождением классового общества и с установлением социализма должна постепенно исчезнуть, и это, казалось, делало тюрьмы ненужными, а, с другой стороны, в обиход быстро вошло понятие о врагах советской власти (включая представителей других социалистических партий) как об особо опасной категории заключённых, требующей особого режима содержания. Уже тогда широко практиковалось заключение представителей «эксплуататорских» классов в концлагеря, а в 1923 г. для содержания политических заключённых был создан постоянно действующий лагерь в бывшем Соловецком монастыре. В 1928—1929 гг. было принято решение о создании по всей стране системы концлагерей по образцу Соловецкого в надежде использовать их предполагаемый экономический потенциал. Одновременно в 1929 г. началась поэтапная передача пенитенциарной системы из Наркомата юстиции в ОГПУ, в структуре которого было создано новое Главное управление лагерей — ГУЛАГ (термин концентрационный лагерь в 1930 г. из пропагандистских соображений был заменён на более благозвучное наименование исправительно-трудовой лагерь).

Во второй части описывается повседневность ГУЛАГа. Автор подробно (12 глав из 27) разбирает такие проблемы, как порядок ареста, методы следствия, условия содержания в следственных и пересыльных тюрьмах, этап, условия жизни и труда в лагерях, отношения заключённых между собой и с лагерной администрацией (включая неформальную стратификацию и иерархию заключённых), стратегии выживания, общие черты и различия в опыте узников советских и нацистских концлагерей. Внимательно анализируется также психология лагерного начальства и охранников. Отдельные главы посвящены положению женщин и детей, судьбе больных и доходяг, побегам и бунтам.

Третья часть посвящена дальнейшему развитию ГУЛАГа в период Второй мировой войны и в послевоенные годы, в том числе после смерти Сталина. Автор описывает, в частности, «зенит» советской лагерной системы (на 1 января 1950 г. в лагерях и колониях ГУЛАГа, по официальным данным, содержались 2 561 351 заключённый, ссыльных и спецпоселенцев было примерно столько же) и последовавший за ним глубокий кризис начала 1950-х годов, когда неэффективность ГУЛАГа, в том числе экономическая, стала очевидной даже для высшего советского руководства за исключением разве что самого Сталина. В последующих главах рассматривается массовая реабилитация после XX съезда партии и деятельность репрессивной машины в 1960-е — 1980-е годы. Несмотря на то, что в этот период политические репрессии приобрели адресный и, как следствие, довольно ограниченный характер, сама пенитенциарная система при Хрущёве изменилась не столько качественно, сколько количественно, так что условия содержания новых политзаключённых зачастую не слишком отличались от существовавших в сталинские годы. Подлинным концом ГУЛАГа стала лишь амнистия политзаключённых, объявленная М. С. Горбачёвым в 1986 г. и завершившаяся, что симптоматично, только в феврале 1992 г., уже после распада СССР.

В приложении к книге даётся обзор последних исследований по статистике репрессий. Согласно наиболее осторожным оценкам, население ГУЛАГа в начале 1950-х годов колебалось в районе 2 500 000 человек; всего через лагеря в 1929—1953 гг. прошли около 18 млн. человек, через фильтрационные лагеря — примерно 700 000 человек, через спецпоселения — шесть или семь миллионов (1 января 1953 г. на спецпоселении числились 2 753 356 человек), в советском плену во время Второй мировой войны оказались более 4 млн. человек. Число погибших в результате репрессий составляет не менее 2 750 000, хотя реальные цифры, как отмечает автор, вероятно, значительно выше.

Спецпоселения

Системе спецпоселений — до сих пор сравнительно малоизученной странице истории сталинских репрессий — посвящена монография Линн Виолы (Университет Торонто) «Неизвестный ГУЛАГ: Затерянный мир сталинских спецпоселений» (11). Созданные в 1930—1931 гг. для раскулаченных крестьян, спецпоселения в дальнейшем использовались также для содержания «социально-опасных элементов» и депортированных народов. История спецпоселений оставалась запретной темой практически до самого распада СССР, активное рассекречивание и публикация документов по этой проблематике началось только в 1990-е годы. Как следствие, в поле зрения исследователей оказались прежде всего сталинские концлагеря, тогда как история спецпоселений и сейчас в значительной степени остаётся в тени. Между тем идея массового принудительного труда была впервые опробована именно в спецпоселениях; сеть исправительно-трудовых лагерей в начале 1930-х годов ещё только создавалась. Масштабы кулацкой ссылки были поистине астрономическими: на пике своего роста — в конце 1931 г. — спецпоселения насчитывали 1 803 000 жителей. Население лагерей достигло аналогичной численности только к концу 1938 г., на исходе Большого террора. Таким образом, спецпоселения фактически представляли собою ещё одну систему принудительного труда в СССР, основанную на своих специфических методах эксплуатации, сопоставимую по размерам с ИТЛ и существовавшую параллельно с ними. В своей книге Виола описывает возникновение, внутреннее устройство и эволюцию спецпоселений для бывших кулаков, преимущественно на территории Северного края, на протяжении 1930-х — 1940-х годов. В книге используются как многочисленные документальные материалы из центральных и местных архивов (в публикации некоторых из них Виола ранее принимала непосредственное участие), так и обширный массив источников личного происхождения, включая «письма во власть», воспоминания, материалы устной истории.

В первых четырёх главах монографии подробно описывается первый этап депортации кулаков (1930 г.). Решение о начале массового раскулачивания было принято в январе, в ответ на сопротивление крестьян начавшейся сплошной коллективизации. Поскольку саму коллективизацию планировалось завершить к марту, операцию по раскулачиванию необходимо было выполнить к этому же сроку. Такая спешка делала невозможной сколько-нибудь серьёзную заблаговременную подготовку к проведению депортации. Более или менее планомерно проходил лишь сам процесс выселения раскулаченных в отдалённые районы на севере и на востоке страны. По поводу дальнейшей судьбы депортируемых крестьян существовали только самые общие идеи об использовании их труда для освоения труднодоступных территорий. Местная администрация была не готова принять такое количество ссыльных. Никаких конкретных планов по их благоустройству и содержанию в январе 1930 г. не существовало, эти вопросы пришлось решать буквально «на лету», когда эшелоны с выселенными кулаками уже направлялись к месту назначения. Только весной — летом 1930 г. было организовано строительство спецпоселений; к осени, когда туда начали перевозить членов семей ссыльных, эта работа была выполнена менее чем наполовину.

Вторая часть книги (пять глав) охватывает период с начала 1930-х по середину 1940-х годов. Несмотря на официально провозглашённую утопическую концепцию «перековки» сосланных кулаков принудительным трудом, на практике руководство всех уровней относилось к спецпоселенцам в высшей степени прагматически, как к дешёвой рабочей силе. События последующих лет показывают, что Сталин и его окружение никогда всерьёз не рассчитывали добиться от взрослого населения спецпосёлков лояльности по отношению к советскому режиму; определённые надежды связывались лишь с детьми депортированных крестьян. В 1931 г. спецпоселения были переданы в ведение ОГПУ, для управления ими был создан специальный Отдел спецпоселений ГУЛАГа. Предполагалось, что это позволит навести порядок в системе управления, наладить снабжение спецпоселений всем необходимым и организовать должным образом труд ссыльных. На практике, однако, были достигнуты лишь ограниченные успехи. Сыграло свою роль и продолжение депортаций: в течение 1931 г. ссылке в спецпоселения подверглись 1 244 000 человек, в дополнение к 560 000 человек, депортированным в 1930 г. Тем не менее, к январю 1932 г. численность спецпоселенцев составляла лишь 1 317 000 человек: смертность от болезней и истощения приняла катастрофические масштабы. Начавшееся было улучшение условий проживания в спецпосёлках перечеркнул голод 1932—1933 гг., унесший 241 000 жизней. В условиях голода резко возросло количество побегов: за те же 1932—1933 гг. из спецпоселений сумели вырваться примерно 331 000 человек. Столкнувшись с неудачным опытом раскулачивания, сталинское руководство отказалось от массовых депортаций подобного масштаба и сделало основную ставку на дальнейшее развитие системы исправительно-трудовых лагерей, которые постепенно обогнали спецпоселения по числу узников. Тем не менее, население спецпоселений, переименованных в трудпоселения, продолжало пополняться, в том числе в ходе национальных депортаций накануне и в годы Отечественной войны. За первыми, весьма ограниченными, волнами реабилитации бывших кулаков в середине 1930-х годов последовали массовые аресты в 1937—1938 гг. в соответствии с приказом НКВД № 00447; автор не без основания называет эту акцию «вторым раскулачиванием».

Подлинная реабилитация — и то далеко не полная — сосланных кулаков состоялась лишь в годы Отечественной войны. К 1941 г. в трудпоселениях проживало около 1 500 000 человек, в т. ч. 930 000 раскулаченных. 11 апреля 1942 г. ГКО принял решение о начале призыва трудпоселенцев в армию. 22 октября того же года были освобождены семьи военнослужащих-трудпоселенцев (всего с учёта было снято 47 000 человек). Наконец, в январе 1945 г. в гражданских правах были восстановлены все бывшие раскулаченные, однако покидать место ссылки без специального разрешения им по-прежнему не позволялось.

По заключению Виолы, в системе спецпоселений отразились многие характерные черты сталинского режима в целом. Сама идея депортации кулаков была рождена сложным и противоречивым отношением большевиков к крестьянству. С одной стороны, марксистская теория (кстати, имевшая довольно отдалённое отношение к действительности российской деревни) делила крестьян на кулаков, середняков и бедняков, из которых первые рассматривались как сельская буржуазия, а третьи и частично вторые — как потенциальные союзники пролетариата в построении социализма. С другой стороны, в сознании большевистского руководства прочно утвердился стереотип крестьянства как носителя отсталости, имманентно враждебного любым прогрессивным начинаниям советской власти. Как следствие, «кулак был немногим больше, чем символ и козёл отпущения за всех крестьян в рамках идеологии, которая не могла быть эксплицитно антикрестьянской» (11, с. 187). К этому добавилось представление о крестьянстве как о «внутренней колонии», эксплуатация которой должна была дать государству необходимые средства для осуществления индустриализации. Кроме того, в идее спецпоселений, как и в концепции исправительно-трудовых лагерей, воплотились утопические надежды на «перековку классовых врагов» принудительным трудом (в некотором смысле, колхозы выполняли ту же функцию для крестьянства в целом). В то же время в истории кулацкой ссылки отразилась и общая слабость советской государственной машины, которая при внешнем облике тоталитарного Левиафана зачастую не обладала ни достаточной информацией, ни необходимыми ресурсами (прежде всего кадровыми) для того, чтобы не только на словах, но и на деле удерживать ситуацию на местах под постоянным и прочным контролем. Именно эта аморфность большевистского государства стала одной из причин хаоса 1930—1931 гг. в организации быта депортированных.

Жертвы репрессий

Монография Х. Куромия «Голоса мёртвых: Сталинский большой террор в 1930-е годы» (8) посвящена судьбам простых советских граждан, попавших под жернова сталинских репрессий в ходе «массовых операций» НКВД в 1937—1938 гг. Автор ставит перед собой непростую задачу восстановить подробности биографии тех жертв террора, которые не принадлежали ни к политической, ни к интеллектуальной или культурной элите. Именно такие простые граждане составили абсолютное большинство среди людей, осуждённых «тройками» летом 1937 — осенью 1938 г.; тем не менее, их судьбы до сих пор почти не изучены историками — не в последнюю очередь из-за дефицита источников.

Книга написана на примере репрессий в Киеве; большинство людей, чьи биографии описывает Куромия, похоронены в т. н. Быковнянских могилах — массовых захоронениях расстрелянных в лесу вблизи посёлка Быковня, ставшего в 1923 г. частью города. По словам автора, такой выбор объекта исследования обусловлен отчасти его прежним опытом плодотворного сотрудничества с украинскими коллегами, отчасти же — тем, что на Украине в настоящее время доступ к архивным документам сталинской эпохи гораздо менее затруднён, нежели в России. Куромия отмечает, что Большой террор в Киеве принципиально не отличался от репрессий на остальной территории Украинской ССР и в других советских республиках, поэтому его наблюдения позволяют не только «вернуть голоса» некоторым жертвам сталинских чисток, но и сделать определённые выводы о событиях 1937—1938 гг. в целом. Книга состоит из введения и 13 глав, в каждой из которых описываются репрессии против определённой категории населения на примере одной или нескольких наиболее интересных биографий.

Основным источником при написании монографии стали следственные дела репрессированных, переданные в Центральный государственный архив общественных объединений в Киеве (бывший партийный архив КП(б)У) из архива Службы безопасности Украины. Используются также документы из РГАСПИ, РГВА и ряда зарубежных архивов. Выборка следственных дел в основном случайная. Однако автор отмечает, что дела репрессированных женщин он изучал все без исключения, объясняя это тем, что, поскольку аресты женщин были нетипичным явлением, в их делах можно найти дополнительную информацию, которая может отсутствовать в делах арестованных мужчин; как следствие, процент женщин среди «персонажей» его монографии значительно превышает их долю от общего числа казнённых.

Всего с апреля 1937 по декабрь 1938 года включительно в Киеве были расстреляны 3555 человек (во всей Украинской ССР — 123 421 человек). В массовых захоронениях близ Быковни идентифицированы останки более чем 10 000 человек: на этом полигоне хоронили также тела расстрелянных в других городах Киевской области; кроме того, здесь же, по некоторым данным, захоронены останки примерно 7000 человек, казнённых нацистами.

Выборка дел, проанализированных автором, довольно разнообразна. Для многих репрессированных роковым оказалось социальное происхождение: отдельные главы монографии посвящены арестам священников и бывших кулаков. Репрессии по национальному признаку также не обошли Киев стороной: только в 1937 г. были арестованы, по официальным данным, 26 корейцев, 17 китайцев и 35 японцев, в основном по обвинению в шпионаже в пользу Японии, находившейся в тысячах километров от украинский столицы. По свидетельствам современников, китайцы и корейцы в этом году буквально исчезли из Киева. В группу риска входили и поляки (18,9% от общего числа арестованных на Украине в 1937—1938 гг., притом что доля поляков в населении республики составляла всего 1,5%); многим из них были предъявлены обвинения в участии в давно прекратившей к тому времени своё существование Польской военной организации (POW). К репрессиям против представителей «подозрительных» наций прибавились аресты граждан, имевших родственников за границей; чаще всего это были люди, чьи семьи оказались разделёнными в результате Гражданской войны и распада Российской империи, или просто переехавшие в Киев уроженцы Польши, Прибалтики и Бессарабии, отделившихся от России в 1918—1920 гг. Арестам подверглись также лица, работавшие в иностранных консульствах в Киеве или просто посещавшие их по различным делам: практически любой контакт с иностранными дипломатами становился поводом для подозрений в шпионаже, даже если в действительности речь шла всего лишь о попытках вернуться на родину, ставшую заграницей, или восстановить связи с родственниками; романтические отношения с сотрудниками консульств тем более оказывались смертельно опасными. На примере нескольких человек, завербованных в разное время НКВД в качестве информаторов и репрессированных в период Большого террора, Куромия показывает, что даже сотрудничество с «органами» само по себе ещё не было гарантией выживания. Причиной ареста могли быть и музыкальные предпочтения (бандуристов арестовывали по обвинению в национализме), и даже фамилия (в числе репрессированных оказались несколько Троцких, не имевших, разумеется, никакого отношения к опальному лидеру левой оппозиции).

Отдельная глава посвящена репрессиям против членов семей арестованных. Как видно из проанализированных автором материалов, родственные связи даже в те годы могли быть исключительно прочными. К примеру, родственники Юлии Харитоновны Мищенко поддерживали её после ареста и добивались, хотя и безуспешно, пересмотра её дела (реабилитирована после смерти Сталина). Александра Михайловна Дзевитская, Феня Моисеевна Сосновская-Будницкая и Аполония Куровская, несмотря на все усилия следователей, так и не признали своей вины и не дали показаний против своих мужей. Их дальнейшая судьба сложилась по-разному: Сосновская-Будницкая была сослана в Караганду, Дзевитская расстреляна. Куровской повезло: после смещения Ежова обвинения с неё были сняты; о её жизни после освобождения ничего не известно.

Судьбе родственников «врагов народа» в сталинский период посвящена также статья Голфо Алексопулос (Университет Южной Флориды) «Сталин и отношение к родству: практика коллективного наказания, 1920-е — 1940-е годы» (3). Автор отмечает, что, хотя данный вопрос постоянно находится в центре внимания исследователей, до сих пор не предпринималось попыток изучить репрессии против родственников как систему, существовавшую на всём протяжении сталинского правления, проследить её корни и оценить её влияние на советское государство в целом. Традиция круговой поруки существовала на Руси столетиями; более того, ещё Иван IV и Пётр I практиковали репрессии в отношении семей осуждённых по политическим мотивам. В советский период к такому культурному наследию добавилось двойственное отношение большевиков к самому институту семьи, который, с одной стороны, признавался необходимым для нормального функционирования общества и государства, но, с другой стороны, рассматривался как пережиток буржуазного строя, препятствующий развитию нового, советского коллективизма. К тому же семейные отношения в наименьшей степени поддавались государственному контролю, и это постоянно поддерживало настороженное отношение к семье, родственным узам как к дополнительному потенциальному источнику угрозы. Как следствие, сталинский террор в значительной степени был направлен не столько против индивидов, сколько против семей. С каждой новой волной массовых чисток репрессии в отношении родственников осуждённых становились всё более жестокими. Оперативный приказ НКВД № 00486 от 15 августа 1937 г. — о «жёнах изменников Родины» — делал преступным сам факт родства. В тесной связи с предубеждением против родственных отношений находятся, по мнению автора, и репрессии против национальных меньшинств, начавшиеся ещё в 1930-е годы и достигнувшие своего апогея в период Отечественной войны, которые также строились по принципу коллективной ответственности. В то же время именно смягчение отношения к родственникам осуждённых зачастую становилось сигналом о предстоящем смягчении террора в целом. Так, оперативным приказом НКВД № 00689 от 17 октября 1938 г. был отменён пункт 36 приказа № 00486 — об обязательном аресте жён «врагов народа» одновременно с мужьями, а 5 июля 1954 г. постановлением Совета министров СССР были сняты ограничения с детей спецпоселенцев в возрасте до шестнадцати, в то время как их родителям пришлось ждать своего освобождения ещё несколько лет.

Статья М. Илич «Забытые пять процентов: женщины и политические репрессии» (10, с. 116—139) посвящена судьбе репрессированных женщин. Эта проблема до сих пор привлекает лишь ограниченное внимание исследователей, поскольку подавляющее большинство жертв сталинских чисток составляют мужчины; доля женщин среди репрессированных не превышает 4—5%. Вопреки распространённому мнению, это были не только жёны арестованных. Как показывает статистический анализ опубликованных книг памяти, значительное число женщин были осуждены за собственные политические убеждения (бывшие члены социалистических партий или оппозиционных группировок внутри ВКП(б)) или в результате гонений на церковь: в списках репрессированных довольно много сектанток, а также бывших монахинь, церковных старост и других женщин, так или иначе связанных с церковью. В статье рассматриваются также механизмы репрессий против женщин, в том числе уже упоминавшийся приказ НКВД № 00486. Особый раздел посвящён арестам членов семей высокопоставленных партийных и государственных руководителей.

Региональные проявления Большого террора

К числу перспективных направлений историографии сталинских репрессий относится и изучение их региональных особенностей. Как отмечают М. Илич и Кристофер Джойс в статье «Вспоминая жертв политических репрессий: чистки в Мордовии» (10, с. 163—190), этот немаловажный вопрос до сих пор по большей части игнорируется исследователями: несмотря на общее смещение интереса от чисток на верхних «этажах» партийного и государственного руководства к влиянию репрессий на судьбы простых граждан, наиболее активно по-прежнему изучаются чистки в Москве и Ленинграде. Стремясь проследить влияние Большого террора в советской глубинке, Илич и Джойс избрали предметом своего исследования репрессии в Мордовии — отдалённом от Москвы по преимуществу аграрном регионе с относительно низкими темпами коллективизации. Основу исследования составил статистический анализ изданного в 2000 г. в Саранске мартиролога «Память: жертвы политических репрессий». В статье не рассматривается судьба заключённых, отбывавших наказание в Мордовии, поскольку сведения о них не попали в книгу памяти; авторы связывают это с тем, что необходимая информация, по-видимому, содержится не в местных архивах, а в документах центрального аппарата ГУЛАГа. Илич и Джойс изучают прежде всего социо-демографический состав жертв двух основных волн массового террора: 1929—1933 и 1936—1938 гг. Они выделяют также третью волну арестов и казней в 1941—1943 гг., однако записи за этот период в используемом ими мартирологе в большинстве своем (до 60%) не содержат подробной информации; Илич и Джойс констатируют, что данный вопрос нуждается в дополнительном исследовании. Кроме того, в статье анализируется статистика смертных приговоров, вынесенных в Мордовии за 1918—1951 гг., а также состав женщин — жертв террора в республике (14% записей в книге памяти).

Эти же методы Джойс применяет и в статье «Дважды жертвы: Большой террор в Коми АССР» (10, с. 191—220). Как и в случае с Мордовией, имеющиеся материалы позволяют выделить третью волну массовых репрессий в 1941—1943 гг., причем в Коми она по своим масштабам даже превосходила Большой террор (около 3100 арестов против примерно 1600 в 1937—1938 гг.); автор связывает это с тем, что начавшаяся война усилила опасения властей получить «пятую колонну» в концлагерях, а также с восстанием в Воркутлаге в январе 1942 г. Социо-демографический анализ опубликованных данных о местных жертвах политических репрессий в значительной степени согласуется с данными по СССР в целом: в группу риска входили прежде всего мужчины среднего возраста, по национальности русские, украинцы или представители местного этноса — коми. Имеется, однако, и важное отличие от общесоюзных показателей. На территории Коми АССР было сосредоточено значительное число концлагерей, население которых к 1 января 1938 г. насчитывало 73 729 заключённых (7,4% населения ГУЛАГа в целом), а к 1 октября того же года — уже 106 390 человек (8,5% от общего числа узников ГУЛАГа). Это позволяло репрессивным органам значительное число уголовных дел фабриковать против заключённых как наименее защищённой группы населения. Заключённые и спецпоселенцы составили наибольшую часть (62,5%) жертв репрессий 1937—1938 гг. в Коми; этим же, по-видимому, объясняется и необычно высокая доля смертных приговоров по республике — 61%, тогда как, к примеру, в Мордовии к расстрелу были приговорены лишь 31,7% лиц, арестованных в годы Большого террора. Это тем более поразительно, что заключённые по определению уже были изолированы от остальной части советского общества и в силу этого вряд ли могли представлять сколько-нибудь серьёзную угрозу для правящего режима. Сотрудники НКВД, очевидно, рассуждали иначе.

Региональным аспектам массовых репрессий посвящена и статья Валерия Васильева (Украина) «Большой террор на Украине, 1936—1938 гг.» (10, с. 140—162). Автор подробно разбирает различные составляющие репрессий 1937—1938 гг. в республике, включая чистку партийных кадров, аресты в сельском хозяйстве (в связи с низким урожаем второй половины 1936 г.), в угольной промышленности, массовые аресты «бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» в соответствии с приказом НКВД СССР № 00447, «национальные операции». На конкретных примерах Полтавской и Винницкой областей показана механика массового террора. Чистки на Украине проводились с исключительным размахом. К началу 1938 г. были арестованы все члены Политбюро КП(б)У, все региональные первые секретари и почти все республиканские наркомы. Наиболее многочисленную группу среди репрессированных (31%) образовали жертвы «национальных операций» (прежде всего поляки и немцы из пограничных областей), на втором месте (18,2%) оказались бывшие кулаки, на третьем (16,7%) — «члены буржуазно-националистических организаций». В общей же сложности за 1937—1938 гг. в республике были арестованы 265 669 человек (10, с. 151). По данным последних исследований, «почти половину репрессированных составили работники физического труда (44,4%), почти треть — „белые воротнички“ и почти одну шестую — колхозные крестьяне (15%)» (10, с. 158).

Характер сталинских репрессий

Дискуссии об общем характере репрессий 1930-х — 1950-х годов фокусируются в основном на двух вопросах: о степени планомерности Большого террора и об отношении к сталинским преступлениям как к геноциду.

Авторы сборника «Возвращаясь к сталинскому террору» исходят из распространённой концепции репрессий 1937—1938 гг. как планомерной, заранее продуманной серии массовых карательных операций, контролировавшейся и управлявшейся из Москвы на всех этапах её осуществления. Так, Дж. Джо в уже упоминавшейся статье «Советские профсоюзы и Большой террор» отмечает, что работа VI пленума ВЦСПС в апреле — мае 1937 г. проходила при непосредственном участии наркома путей сообщения Л. М. Кагановича и другого члена Политбюро — А. А. Андреева, т. е. под контролем высшего партийного руководства, а по некоторым данным — лично Сталина. Механизмы чистки хозяйственной номенклатуры, описываемой в статье О. Хлевнюка «Хозяйственные руководители в Большой террор» также подтверждают её планомерный характер. Достаточно упомянуть о том, что приговоры Военной коллегии выносились по спискам, утверждавшимся в Политбюро; фактически, это означает, что «многие советские руководители были приговорены к смерти или значительным срокам тюремного заключения лично Сталиным» (10, с. 62).

Такой же точки зрения придерживается и П. Р. Грегори (5). Способность Сталина практически в одночасье остановить массовые чистки осенью 1938 г., по его мнению, весьма убедительно доказывает, что Большой террор 1937—1938 гг. осуществлялся под полным контролем вождя.

В. З. Голдман (1), напротив, настаивает на том, что, хотя прямая вина Сталина в развёртывании репрессий подтверждается вновь рассекреченными документами, сводить террор только к массовым арестам по приказу высшего политического руководства страны было бы неверно, поскольку начавшаяся кампания по «разоблачению врагов народа» породила в обществе довольно мощные и трудно контролируемые процессы, вряд ли входившие в первоначальный замысел вождя; доносы и аресты оказались слишком удобным оружием не только в личных, но и в трудовых и других социальных конфликтах, особенно в обстановке постоянных экономических трудностей и перебоев со снабжением. Представители заводской и низовой профсоюзной администрации, равно как и рядовые рабочие и профработники, таким образом, также несут свою долю ответственности за охватившую страну истерию.

Грегори, со своей стороны, утверждает, что взрывной рост числа арестов в 1937—1938 гг., который многими авторами как раз и рассматривается как свидетельство выхода репрессий из-под контроля, в действительности был запланирован самим Сталиным, который сознательно способствовал именно такому развитию событий, например, стимулируя своеобразное «социалистическое соревнование» между региональными управлениями НКВД по количеству арестованных.

Любопытные сведения приводит К. Джойс. В своей статье «Советская пенитенциарная система и Большой террор» (10, с. 90—115) он подробно анализирует состояние советских тюрем, исправительно-трудовых лагерей и исправительно-трудовых колоний в описываемый период и прежде всего показывает неготовность ГУЛАГа и тюремной системы к приёму колоссального числа заключённых в связи с массовыми арестами. К 1 февраля 1938 г. в тюрьмах всех видов содержались около 545 000 человек (10, с. 93), а в ГУЛАГ с 1 июля 1937 по 1 апреля 1938 года были направлены свыше 800 000 новых осуждённых в дополнение к примерно 1 200 000 человек, уже содержавшихся к тому моменту в ИТЛ и ИТК (10, с. 101). Это привело к переполнению тюрем и даже концлагерей, хотя последние, особенно лесозаготовительные, были гораздо лучше приспособлены к резкому увеличению численности заключённых. При этом следует отметить, что ещё в июле 1937 г., когда бы издан приказ НКВД № 00447, Политбюро специально распорядилось построить ряд новых лагерей в Казахстане, на Урале, в Сибири и на крайнем Севере. Однако масштаб развернувшихся репрессий быстро превзошёл первоначальные цифры, запланированные летом 1937 г. Переполнение тюрем и ИТЛ привело к резкому ухудшению условий содержания заключённых, перебоям со снабжением, росту заболеваемости. Хаос в управлении и низкая производительность труда приводили к недовыполнению производственных планов, а дефицит кадров был настолько острым, что использование заключённых в административном аппарате и даже в охране оставалось обычным делом, несмотря на все попытки НКВД преодолеть эту ситуацию.

Эти данные, хотя сам Джойс об этом не упоминает, заставляют усомниться в полностью планомерном характере репрессий 1937—1938 гг. и предположить, что контроль Сталина над осуществлением массовых чисток был всё же ограниченным. Вождь дал старт Большому террору и сохранил возможность остановить его, однако, начиная раскручивать маховик репрессий, он, по-видимому, не до конца представлял себе, насколько мощные разрушительные силы он выпускает на свободу. Следует отметить также, что, по данным В. З. Голдман, первые попытки обуздать поднявшуюся волну арестов были предприняты ещё в начале 1938 г., однако на первых порах носили половинчатый характер и поэтому не сразу привели к сколько-нибудь существенным результатам (1, с. 246—259, 325—326).

Вопросу о применимости термина «геноцид» к сталинским преступлениям посвящены статьи Нормана Наймарка (Стэнфордский университет) «Революция, сталинизм и геноцид» (9) и Бернда Бонвеча «ГУЛАГ и проблема геноцида» (4). Наймарк в своей работе кратко описывает историю самого понятия геноцида и анализирует основные волны массовых репрессий в СССР, включая раскулачивание, голод 1932—1933 гг. на Украине, Большой террор, расстрелы польских офицеров в 1940 г., депортацию чеченцев и ингушей в 1944 г. С применением к большинству из этих акций термина «геноцид» действительно возникают трудности, поскольку в это понятие не входят репрессии по политическим мотивам. Тем не менее, определённые черты геноцида сталинскому террору, в особенности репрессиям против отдельных советских народов, безусловно, были присущи. Наймарк также прослеживает корни сталинской репрессивной политики в политике Ленина в период Гражданской войны и в последующие годы. Он приходит к выводу, что сталинский стиль правления принципиально не отличался от ленинского. Более того, в наследство от Ленина Сталин получил готовую идеологию массового террора и необходимый инструментарий для его осуществления в лице ОГПУ. Таким образом, дальнейшее развитие событий после смерти Ленина было вполне закономерным.

Бонвеч рассматривает историю основных волн массовых репрессий в СССР в сопоставлении с определением геноцида как действий, направленных на полное или частичное уничтожение определённых национальных, этнических, расовых или религиозных групп. Как показывает такой анализ, ряд акций сталинского руководства действительно имеет определённые черты репрессий по национальному признаку, однако правильнее было бы характеризовать политику Сталина как террор против советского народа в целом, хотя на различных её этапах на отдельные национальности обрушивались особенно тяжёлые удары.

Список литературы

  1. Голдман В. З. Террор и демократия в эпоху Сталина: Социал. динамика репрессий / Пер. с англ. — М.: Фонд «Президент. центр Б. Н. Ельцина»: РОССПЭН, 2010. — 335 с.: ил.
  2. Эпплбаум Э. ГУЛАГ. Паутина Большого террора / Пер. с англ. — М.: Моск. шк. полит. исслед., 2006. — 606 с.: ил.
  3. Alexopoulos G. Stalin and the politics of kinship: Practices of collective punishment, 1920s — 1940s // Comparative studies in soc. a. history. — Cambridge; N. Y., 2008. — Vol. 50, № 1. — P. 91—117.
  4. Bonwetsch B. Der GULAG und die Frage des Völkermords // Moderne Zeiten? Krieg, Revolution u. Gewalt im 20. Jh. — Göttingen, 2006. — S. 111—144.
  5. Gregory P. R. Terror by quota: state security from Lenin to Stalin: an archival study. — Stanford (California); New Haven; L.: Yale univ. press, 2009. VIII, 346 p.: ill.
  6. Jansen M., Petrov N. Mass terror and the court: The Military Collegium of the USSR // Europe-Asia studies. — Glasgow, 2006. — Vol. 58, № 4. — P. 589—602.
  7. Kuromiya H. Stalin and his era // Hist. j. — Cambridge, 2007. — Vol. 50, № 3. — P. 711—724.
  8. Kuromiya H. The voices of the dead: Stalin’s great terror in the 1930s. — New Haven; L.: Yale univ. press, 2007. — VIII, 295 p.: ill.
  9. Naimark N. Revolution, Stalinismus und Genozid // Aus Politik u. Zeitgeschichte. — Bonn, 2007. — № 44/45. — S. 14—20.
  10. Stalin’s terror revisited / Ed. by M. Ilič. — Basingstoke; N. Y.: Palgrave Macmillan, 2006. — XVII, 236 p.
  11. Viola L. The unknown Gulag: The lost world of Stalin’s special settlements. — Oxford; N. Y.: Oxford University Press, 2007. — XXVI, 278 p.: ill.