Михаил Минц

Александр Александрович Фокин (р. 1982) — канд. ист. наук, доцент Челябинского государственного университета.

Книга посвящена образам будущего в сознании советской элиты и широких слоёв населения в хрущёвские годы, прежде всего программе «развёрнутого строительства коммунизма» и её восприятию на разных уровнях. В первой из трёх глав рассматриваются официальные образы коммунистического завтра, во второй главе автор анализирует образы будущего в пропаганде и художественной литературе изучаемой эпохи, отмечая, что и литература, и пропаганда являлись своего рода медиаторами, посредниками между властью и массовым сознанием. Представления простых граждан описываются в третьей главе. Источниковая база работы, соответственно, отличается значительным видовым разнообразием, автор использует не только архивные документы, но и материалы СМИ, художественные тексты, «письма во власть», фольклор, а также данные социологических исследований. Хронологически книга охватывает конец 1950‑х — начало 1960‑х годов, прежде всего период начиная с 1961 г., когда была принята III Программа КПСС. Автор практически не затрагивает представления о будущем, существовавшие на национальных окраинах Союза; не рассматриваются в книге и пропагандистские образы, предназначавшиеся для женщин, молодёжи, детей и т. д. Эти темы, по словам А. А. Фокина, ещё ждут своего исследователя.

Анализируя в первой главе официальные концепции коммунистического общества, автор отмечает, что в III Программе КПСС говорилось о построении коммунизма «в основном», то есть окончательная реализация марксистского идеала отодвигалась в неопределённое будущее. Как следствие, образ коммунизма, отражённый в программе, отличался от первоначальных представлений классиков. Кроме того, этот образ был достаточно противоречивым: главной задачей объявлялось воспитание нового человека, однако наиболее детальным и разработанным был экономический раздел программы — о «построении материальной базы коммунизма». Фокин рассматривает его как в целом достаточно прагматичный, но в то же время признаёт, что планы хозяйственного развития составлялись на основе экономических концепций индустриальной эпохи, уже не соответствующих реальным тенденциям 1960‑х годов. Интересно также, что планируемые темпы роста для сельского хозяйства, предусмотренные программой, были заметно ниже, чем контрольные цифры для промышленности; получалось, что деревня в СССР ближе к коммунизму, чем города. Отчасти это объяснялось тем, что опережающий рост промышленности, особенно тяжёлой, считался необходимым условием модернизации в аграрной сфере (рост производительности труда в сельском хозяйстве, согласно программе, должен был, наоборот, обгонять рост производительности труда в промышленности благодаря дальнейшему насыщению деревни новой техникой). Описание общественного устройства при коммунизме оставалось довольно расплывчатым, несмотря на декларируемое намерение наполнить общие положения марксистско-ленинской теории конкретным содержанием; это обеспечивало партийному руководству пространство для манёвра в будущем. Дополнением к новой программе партии должна была стать новая конституция СССР, однако к моменту смещения Хрущёва в 1964 г. её разработка так и не была доведена до конца.

Дальнейшая популяризация идей строительства коммунизма осуществлялась по двум каналам: в явном виде — через пропаганду и агитацию (в том числе с использованием радио и телевидения как наиболее передовых средств массовой коммуникации) и в скрытом, ненавязчивом виде — через художественную культуру (прежде всего через фантастическую литературу, в меньшей степени — через кино). Автор подчёркивает, что, вопреки представлениям историков «тоталитарной» школы, в обоих случаях правильнее говорить не об одностороннем навязывании населению официальных установок, а о диалоге между властью и гражданами, хотя и с оговоркой, что в советских условиях этот диалог не был и не мог быть по-настоящему равноправным, поскольку политическое руководство обладало несопоставимо бо́льшими возможностями для продвижения своей точки зрения. Анализ материалов «всенародного обсуждения» проекта новой партийной программы показывает, что для многих его участников это не было чистой формальностью; кроме того, результаты проведённых публичных мероприятий, как и письма граждан во властные инстанции, анализировались партийными структурами и могли быть основанием для внесения отдельных исправлений в текст программы. Пропаганда уже принятой программы, как показывают доступные источники, заметно буксовала, к немалому беспокойству партийного руководства. Главной проблемой при этом являлось даже не инакомыслие, а то, что автор, вслед за Б. М. Фирсовым, называет разномыслием, т. е. неполное совпадение представлений различных групп населения между собой и с официальной точкой зрения, не являвшееся, однако, попыткой протеста или сопротивления действиям властей¹. Кроме того, пропаганда зачастую оказывалась просто не в состоянии соотнести официальные установки с реальными жизненными проблемами тех конкретных граждан, которым она была адресована. Авторы художественных произведений обладали большей свободой, нежели пропагандисты; это позволяло им совмещать партийные концепции светлого будущего со своими собственными представлениями.

В приложении к реальным условиям жизни нечёткие и размытые положения партийной программы порождали в массовом обиходе множество частных образов коммунистического будущего. В третьей главе автор даёт их примерную классификацию, оговариваясь, однако, что любые классификации в данном случае достаточно условны, поскольку один и тот же человек в разных ситуациях мог выражать разное отношение к коммунистической идее. «Положительные» образы коммунизма в основном разделялись на две категории: «коммунизм энтузиастов» (искренне нацеленных на самоотверженный труд во имя светлого будущего) и «потребительский коммунизм» (коммунизм как возможность меньше работать, но при этом получать «по потребностям»). Потребительское отношение к коммунизму активно критиковалось властями, но и «коммунизм энтузиастов» далеко не полностью соответствовал официальной концепции. В партийной программе, к примеру, утверждалось, что при коммунизме дальнейшая механизация и автоматизация производства позволит сократить рабочий день до 3–4 часов, тогда как многие энтузиасты коммунистического строительства были готовы продолжать работать по 7–8 часов в день ради того, чтобы коммунизм наступил раньше намеченного срока, или чтобы как можно скорее решить основные бытовые проблемы. Более того, у многих советских граждан наступление коммунизма ассоциировалось в первую очередь именно с преодолением бытовых неурядиц, что порождало всевозможные «продовольственные», «жилищные» и другие утопии. Так, острые дискуссии развернулись, среди прочего, по вопросу о развитии транспорта, поскольку владение личным автомобилем в условиях дефицитной экономики рассматривалось многими как проявление частнособственнической психологии, чуждое советским ценностям. Официальные тезисы о стирании границы между физическим и умственным трудом в массовом сознании ассоциировались зачастую с неприязнью к представителям интеллектуальных профессий, а также с антисемитизмом, поскольку евреи воспринимались как «привилегированная нация», «уклоняющаяся» от физического труда. В крестьянской среде представления о грядущем коммунизме, как и в предшествующие годы, нередко принимали квазирелигиозный характер (коммунизм как рай не земле), тогда как в интеллектуальных кругах бытовали разнообразные «научные» теории коммунизма, дополняющие официальную точку зрения. Среди женщин общие представления о коммунизме обрастали дополнительными деталями, что обуславливалось особенностями их положения в советском социуме. Напротив, каких-либо специфически мужских представлений о коммунизме автору обнаружить не удалось.

Наконец, у значительной части населения разительное несоответствие между декларациями и реальным уровнем жизни вызывало скептическое отношение к идее строительства коммунизма. Здесь, впрочем, также были возможны вариации: например, объектом скепсиса мог быть не коммунизм как таковой, а возможность его достижения в СССР в заявленные сроки. Фокин приводит данные социологических опросов, проводившихся уже в 1998–1999 гг. среди представителей соответствующих поколений, из которых следует, что в хрущёвские годы в принципиальную возможность построения коммунизма верили 51–53% населения при 16–18,5% скептиков и 2–5% сомневающихся, тогда как в возможность построения коммунизма уже к 1980 г. — только 37% при 26–39% скептиков и 5% сомневающихся. Эти данные согласуются с информацией из письменных источников периода «оттепели» (с. 130–131).

Автор приходит к выводу, что «на рубеже 1950–1960‑х гг. в Советском Союзе существовал не один, а несколько образов коммунизма. Эти образы были многообразны и разнородны, что вызывало трудности их гармонизации и делало нереальным соединение их в рамках одного официального образа „светлого будущего“» (с. 178). Несовпадение представлений о коммунизме у политического руководства и значительной части населения делало невозможной очередную массовую мобилизацию на строительство коммунистического завтра. Наряду с объективными экономическими факторами это стало одной из причин того, что грандиозные планы нового прорыва в хозяйственном развитии страны так и остались нереализованными.

Опубликовано в реферативном журнале: Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 5, История. 2019. № 1. С. 79–83.