Halavach D. Reshaping nations: population politics and Sovietization in the Polish-Soviet borderlands, 1944–1948: Ph. D. thesis / Princeton University. — [S. l.], 2019. — 481 p. — URL: https://search.proquest.com/docview/2320967075 (доступ по подписке).
Диссертация Дмитрия (Дзьмитры) Головача, подготовленная им в Принстонском университете под руководством С. Коткина, посвящена обмену населением между СССР, Польшей и Чехословакией в последние годы Второй мировой войны и в первые годы после её окончания. Работа выполнена в рамках «новой политической истории»: автор исследует мотивации советского и польского руководства, а также местных элит при организации взаимных перемещений населения, влияние этих событий на повседневную жизнь людей, попавших под «репатриацию», их отношение к происходящему. Особое внимание в диссертации уделяется сравнительному анализу ситуации в Литве, Белоруссии и на Украине.
Исследование Д. Головача основано на документах 12 архивов, включая два российских (ГАРФ, РГАСПИ), четыре украинских, два белорусских, два литовских и два польских. В Беларуси и Украине автор работал не только в центральных архивах, но и в двух местных (Государственный архив Львовской области, Национальный исторический архив Беларуси в г. Гродно), что позволило ему проследить развитие ситуации как на союзном и республиканском, так и на местном уровне.
Диссертация состоит из введения, пяти глав и заключения. В первой главе рассматривается исторический контекст изучаемых событий, включая политику царского правительства по отношению к полякам, взаимоотношения между Польшей и Советской Россией — Советским Союзом во время Гражданской войны и в межвоенный период, «польский вопрос» в годы Второй мировой войны. Главы со второй по четвёртую посвящены обмену населением между Польшей, с одной стороны, и соответственно Украиной, Белоруссией и Литвой — с другой. В пятой главе анализируются социальные процессы на изучаемых территориях.
На общем фоне сталинских депортаций обмен населением с Польшей выделяется как своими масштабами (около 1 млн. 500 тыс. человек в обе стороны), так и характером. Официально эти переселения рассматривались как «репатриация», а не как наказание или мера по обеспечению безопасности, что во многом отличает их от аналогичных акций на территории самого СССР. Более того, в рамках этой «репатриации» на советскую территорию были переселены многие тысячи вчерашних иностранцев, что особенно необычно, учитывая крайнюю закрытость сталинского государства, которое всегда стремилось максимально изолировать своих граждан от любых контактов с окружающим миром.
Вместе с тем обмен населением (не только с Польшей, но и в меньших масштабах с Чехословакией в связи с присоединением Закарпатской области к Советскому Союзу) является составной частью огромной волны перемещений населения, прокатившейся с окончанием Второй мировой войны по всему Старому Свету, от Европы (депортации немцев из Польши и Чехословакии, итальянцев из Югославии и т. д.) до Дальнего Востока (депортации японцев из Маньчжурии, Кореи и др.). К этим же событиям относится и раздел территории бывшей Британской Индии между независимыми Индией и Пакистаном, сопровождавшийся взаимными переселениями 14 млн. человек. В современной литературе подобные акции не без основания считаются этническими чистками, однако советское и польское правительства рассматривали обмен населением скорее как упреждающую меру, направленную на предотвращение межэтнических конфликтов в сложных условиях польско-литовско-белорусско-украинского приграничья. Процесс этого размежевания происходил параллельно с очередным пересмотром государственных границ и был тесно связан с ним, поскольку новая советско-польская граница заметно отличалась от установленной в 1939 г. по Договору о дружбе и границе между СССР и Германией. Для многих граждан, потенциально имевших право на «репатриацию» в том или ином направлении, эти события означали также своеобразный выбор идентичности, поскольку всеобъемлющая система учёта населения по этническому признаку на изучаемой территории отсутствовала, что открывало достаточно широкие возможности для манипуляций.
Официально «репатриация» считалась добровольной. На деле она была скорее «добровольно-принудительной», поскольку в приграничных областях большевики не обладали монополией на информацию и сама по себе пропаганда «возвращения на историческую родину» в этих условиях далеко не всегда оказывалась достаточно эффективной. Конкретные обстоятельства взаимных перемещений населения довольно сильно различались в зависимости от региона. По наиболее жёсткому сценарию происходили депортации украинцев из Польши и поляков из Украины. Политика литовских властей была нацелена главным образом на выселение поляков из городов, особенно из Вильнюса; сельскую местность депортация затронула в меньшей степени, тем более что советская администрация в то время фактически не контролировала многие сельские районы Литвы из-за развернувшегося там партизанского движения. В Белоруссии события развивались по наиболее мягкому сценарию, и фактическому выселению подверглись лишь менее половины поляков, изначально занесённых в списки, поскольку антипольские настроения здесь были достаточно слабыми, а для местных чиновников гораздо важнее было сохранить дефицитную рабочую силу. Таким образом, история обмена населением показывает пределы централизации сталинского государства: местная администрация в данном случае фактически саботировала директивы союзного руководства, замыслы которого очевидно противоречили её собственным интересам.
Подводя итоги своего исследования, автор приходит к выводу, что некоторые устоявшиеся представления о советской национальной политике требуют корректировки. Ошибочным, в частности, он считает представление о смене идеологических ориентиров в СССР в 1930‑е годы от классовых к националистическим и соответственно от политики поддержки национальных культур к их подавлению. Правильнее говорить о том, что на протяжении 1930‑х — 1940‑х годов сталинское руководство сочетало в своей политике оба подхода. Политика развития местных культур, «национальных по форме и социалистических по содержанию», продолжалась и после начала депортаций по национальному признаку и могла распространяться даже на репрессированные народы: так, выселенным с Дальнего Востока в Среднюю Азию корейцам дали возможность вновь открыть национальные школы в местах ссылки. Национальные культурные учреждения нередко вызывали повышенное внимание карательных органов как потенциальная база для «буржуазного национализма», но это было скорее проявлением тотальной подозрительности, характерной для сталинской системы в целом.
К тому же политика поддержки национальных культур вполне органично сочеталась с общим курсом на централизацию управления и массовые репрессии, поскольку никакой реальной автономией ни союзные республики, ни другие национально-территориальные образования не обладали, а выработка и корректировка официальной идеологии оставалась исключительной прерогативой высшего партийного руководства в Москве, так что пресловутая «национальная форма» отнюдь не препятствовала всеобщей унификации. Более того, некоторые из советских наций были в буквальном смысле созданы большевистским руководством в условиях, когда население соответствующих регионов в массе своей не обладало национальным самосознанием; наиболее наглядным примером являются среднеазиатские республики, оказавшиеся вполне жизнеспособными и после распада СССР. Подобная политика базировалась на убеждённости в том, что «национальность» представляет собой объективную характеристику каждого человека, даже если он в силу своей «отсталости» и не знает, к какой именно «национальности» принадлежит. «Национальность», таким образом, превращалась в удобную учётную категорию, а развитие национальных культур рассматривалось как средство защиты от «буржуазного национализма» и сепаратизма, а также как дополнительный канал для более эффективной идеологической обработки различных групп населения. В свете всего этого советская национальная политика не может считаться и аналогом американской политики «положительного действия» (affirmative action); скорее это была попытка искусственным путём перестроить структуру советского общества в соответствии с идеологическими представлениями большевистских вождей.
Составной частью такой перестройки общества и был обмен населением с Польшей и Чехословакией. Поскольку прежнее польское государство было уничтожено в 1939 г., в 1944–1948 гг. поляки уже не считались потенциально опасной нацией. Таким образом, их переселение не рассматривалось как борьба с потенциальной «пятой колонной». Напротив, целью взаимной «репатриации» была скорее дальнейшая национальная консолидация основных народов, населявших довоенную территорию Польши (включая самих поляков). Ещё одной задачей являлось преодоление свойственной ранее этим территориям этнической пестроты, что, как предполагалось, должно было предотвратить возникновение в будущем новых межнациональных конфликтов.
Несмотря на то, что национальность в СССР считалась объективной категорией, специалисты-этнографы к организации обмена населением почти не привлекались. В этих условиях местные власти при составлении списков на переселение вынуждены были импровизировать и опираться на любые имеющиеся документы, включая удостоверения личности, выданные в своё время нацистскими оккупационными властями (в них указывалась национальность), довоенные советские паспорта (которые выдавались в основном городским жителям) и т. д. Во многих случаях рядовые чиновники, зачастую малообразованные, и вовсе пытались определять национальную принадлежность по наличию или отсутствию «польских» суффиксов в фамилиях или по вероисповеданию, отождествляя, к примеру, поляков и католиков. Автор иронично называет подобные методы «вернакулярной этнографией» (с. 24, 439). Это же открывало местному населению широкие возможности для манипуляций своей официальной «национальностью» в собственных интересах, что перекликается с реалиями довоенной Польши, когда в условиях дискриминации украинцев и белорусов переход в католичество рассматривался многими из них как способ повышения своего социального статуса.
Результаты обмена населением во многом не соответствовали первоначальным замыслам сталинского руководства. Даже в краткосрочной перспективе он «породил больше проблем с безопасностью, чем позволил решить» (с. 425), поскольку на территорию СССР было перемещено значительное число украинцев и белорусов, а также русинов и даже русских, которые «до этого проживали под советской властью только в 1939–1941 гг. или не проживали вовсе. Они были иностранцами. Несмотря на свою бедность, они, как правило, привыкли к более высокому уровню жизни по сравнению с коллективизированными крестьянами советской Украины и Белоруссии. Увидев этих „репатриантов“, местные жители на Украине пришли к выводу, что все они являются „кулаками“» (с. 425). В последующие годы удаление иноэтничного населения из Литвы и Западной Украины привело только к дальнейшему росту националистических и антисоветских настроений на этих территориях.