Published in Klio, no. 1 (St. Petersburg, 2008): 99–105.

Abstract

The study of themes such as the views of the military-political leadership of the USSR about the future war in the 1920s to the 1930s, is only now beginning. Until recently researchers have given almost no special attention to an intellectual and mental background of the events of the specified period. Meanwhile, for the understanding of our past, including the history and prehistory of the war on the Eastern Front in 1941–1945, studying the prewar views is essential.

Wars do not break out suddenly. Throughout human history, wars have often been the conclusion of long and complex processes including force development, the content and direction of which is determined by the views of how and to what end these forces would be used. It is important to note that a complex of such ideas, which can be regarded as a prognostic image of the future war, exists in any country that has its own army, even if it has no plans in the foreseeable future to conduct any particular war with any of its neighbors (otherwise an army is simply not needed). These ideas make a foundation for concrete decisions on different questions of force development and of preparation for future wars. Accordingly, the outcome of a war largely depends on how its realities relate to the prewar predictions.

The war between the USSR and Germany is no exception. The Soviet Union began to prepare for the coming battle with “world imperialism” well before the outbreak of World War II. Therefore, the study of views of the future war that existed in the prewar years in the Soviet military and political leadership, would help scholars to link the individual assessments, projects and solutions into a coherent picture, to understand more deeply the logic of the Soviet leadership’s actions on the eve of the Second World War and after it began, which, in its turn, is a prerequisite for a more objective assessment of the causes of the Red Army’s defeats in 1941–1942.

The present article is devoted to one of the key components of the image of a future war: the nature of its political character, including the Soviet Union’s aims therein, as well as the list of potential enemies. Virtually, it is these ideas that determine the political aims of the future war, and this is of great importance in development of the military doctrine and strategy.

At the beginning of the period being studied, the views of the military and political leadership of the USSR on the political nature of future war and the list of potential opponents were rather general and abstract, and were due to purely ideological reasons, perhaps even to a greater extent than the real situation. However, by early 1941 there was a gradual shift from general to more specific concepts. Thus, the older idea of a future war as a repulsion of aggression from a coalition of capitalist states (alternatively—as an involvement or even a voluntary intervention of the Soviet Union into the war between the capitalist countries) was replaced by the idea that a drastic battle with Nazi Germany was inevitable, despite the non-aggression pact.

In addition, there was a change in perceptions about world revolution: if earlier it seemed to be an inevitable reaction of the international proletariat to the outbreak of a large-scale war, especially against the Soviet Union, its implementation was now thought likely to be a result of a smashing offensive of the Red Army. It should also be noted that the possibility of the USSR’s entry into the war on its own initiative was not excluded throughout the period. This idea continued to exist in the first half of 1941 as well. At the same time the question of whether a political decision to attack Germany was actually made, should appear as incorrect a priori because such a decision could be, by definition, only if the troops were ordered to assume the offensive. Until the completion of the strategic deployment, such an order could not be given.

Статья опубликована в журнале «Клио» (СПб., 2008. № 1. С. 99—105).

М. М. Минц^*

«ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА»

Представления военно-политического руководства СССР о политическом характере будущей войны

(конец 1920-х ― 1941 гг.)

Изучение такой темы, как представления военно-политического руководства СССР о будущей войне в 1920-е ― 1930-е годы, в настоящее время только начинается; гораздо большее внимание исследователей до сих пор привлекали вопросы событийной истории указанного периода. Между тем, для понимания нашего прошлого, включая историю и предысторию Отечественной войны 1941–1945 гг., изучение довоенных представлений имеет колоссальное значение. Войны не вспыхивают внезапно; в масштабах человеческой истории в целом они являются скорее завершением часто довольно длительных и сложных процессов, к числу которых относится и военное строительство ― иными словами, работа по совершенствованию вооружённых сил, содержание и направление которой определяется представлениями о том, как и с какой целью их предстоит использовать. Важно отметить, что комплекс таких представлений, который можно рассматривать как прогностический образ будущей войны, существует в любом государстве, содержащем собственные вооружённые силы, даже если оно и не планирует в обозримой перспективе вести какую-то конкретную войну с кем-либо из своих соседей (в противном случае собственная армия будет просто не нужна). Эти представления составляют ту базу, на которой основываются конкретные решения по вопросам военного строительства и подготовки к будущим войнам. Соответственно, исход начавшейся войны не в последнюю очередь зависит от того, как её реалии соотносятся с довоенными представлениями. Не является исключением и война между СССР и Германией. К грядущей схватке с «мировым империализмом» Советский Союз начал готовиться задолго до того, как вспыхнула Вторая мировая война. Изучение представлений о будущей войне, бытовавших в предвоенный период в среде советского военно-политического руководства, позволило бы увязать отдельные оценки, проекты и решения в целостную картину, глубже понять логику действий советского руководства накануне Отечественной войны и после её начала, что, в свою очередь, является необходимым условием для более объективной оценки причин неудач РККА в 1941–1942 гг. Предлагаемая статья посвящена представлениям о политическом характере будущей войны, включая цели в ней Советского Союза, а также о составе вероятных противников. По сути, именно они определяют политические цели будущей войны, что имеет принципиальное значение при выработке военной доктрины и стратегии.

* * *

Ожидалось, что будущая война возникнет либо как нападение коалиции крупных капиталистических государств на СССР, либо как новая война между «великими державами» за передел мира. В последнем случае представлялось весьма вероятным, что в войну попытаются втянуть и СССР. Так, в начале 1930-х гг. наиболее вероятной считалась война между Великобританией и США, которые попытаются использовать в своих целях коалиции стран, складывающиеся в Европе. Страны, победившие в Первой мировой войне (Франция, Польша, Румыния, Югославия, Чехословакия) рассматривались как потенциальные союзники Великобритании, побеждённые государства: Германия, Турция, Болгария, Австрия, Венгрия, Албания, а также Италия, «обиженная» Версалем ― как союзники США¹.

Причиной будущей войны в советской пропаганде объявлялось якобы имманентно присущее капиталистическому строю стремление развиваться за счёт поиска новых внешних рынков сбыта и вывоза капитала, порождающее борьбу за сферы влияния. В качестве дополнительного фактора, «усугубляющего» предыдущий, с 1929 г. начинает упоминаться мировой экономический кризис, обостряющий как «межимпериалистическую борьбу», так и отношения между капиталистическими странами и СССР, ибо последний представляет собою «богатейший рынок сбыта и вывоза капитала»². Даже теперь, когда кризис постепенно проходит, подчёркивалось уже во второй половине 1930-х гг., опасность войны не уменьшается, поскольку капиталисты «уже сами не верят в возможность значительного своего роста на основе развития своих внутренних сил»³. Называлась и другая возможная причина: «поскольку надежды на внутреннее перерождение СССР и на внутреннюю контр-революцию биты», у империалистов не осталось иного способа уничтожить его, кроме войны⁴.

Позднее в качестве главных источников военной угрозы стали рассматриваться нацистская Германия, Италия и Япония. Тогда же возникло представление о том, что крупные капиталистические державы могут попытаться направить фашистскую агрессию против СССР, используя фашистские государства в качестве «тарана» против Советской страны⁵. В. М. Молотов в докладе на третьей сессии Верховного совета 31 мая 1939 г. высказал опасение, что попытки западных стран заключить договор с СССР, направленный на сдерживание Германии, могут преследовать цель столкнуть СССР с Германией, т. е., ограничив агрессию в одних районах, не препятствовать агрессии в других⁶. В докладе на торжественном заседании Моссовета 6 ноября 1939 г. Молотов, имея в виду заключение договора с Германией, выразил удовлетворение по поводу того, что советскому правительству удалось сорвать «кое-какие планы по расширению войны, например, путем втягивания в войну и Советского Союза»⁷.

Однако, как ещё будет сказано ниже, состав ожидаемых потенциальных противников СССР в общем не претерпел существенных изменений за предвоенное десятилетие, и в 1939–1941 гг. в качестве таковых рассматривались не только Германия и её союзники, но и, например, Великобритания. Поэтому оказалось возможным возникновение в советской пропаганде тех лет и такого сюжета: Великобритания и Франция поддержали Финляндию во время конфликта между нею и СССР, чтобы отомстить Советскому Союзу за его нежелание участвовать в их войне против Германии. Утверждалось, что эта война, как уже стало ясно, имеет ярко выраженный захватнический характер. Все лозунги о защите Польши ― не более, чем пропагандистская уловка западных держав: прогнившая Польша уже давно развалилась, Германия согласна заключить мир, так что истинная цель Великобритании и Франции состоит в том, чтобы уничтожить германское государство. Линия Маннергейма подавалась как плацдарм, подготовленный британскими и французскими империалистами для нападения на Ленинград⁸.

Какие же цели должен был преследовать Советский Союз в будущей войне? Официальная позиция советского руководства заключалась в том, что со стороны СССР война будет носить исключительно оборонительный характер⁹. Однако есть основания полагать, что в действительности дело обстояло сложнее и помимо сугубо оборонительной войны допускались и другие варианты развития событий. Прежде всего, настораживают некоторые формулировки в выступлениях «вождей». Так, К. Е. Ворошилов в заключительном слове на расширенном заседании РВС СССР 25 октября 1932 г. говорит о подготовке к войне, «которую нам навяжет внешний классовый враг»¹⁰. Очевидно, что «навязать войну» ― понятие более широкое, чем «напасть». И. В. Сталин в политическом отчёте ЦК ВКП(б) XVI съезду партии говорит о необходимости оттянуть неизбежную в будущем войну «либо до того момента, пока не вызреет пролетарская революция в Европе, либо до того момента, пока не назреют вполне колониальные революции, либо, наконец, до того момента, пока капиталисты не передерутся между собой из-за дележа колоний»¹¹. В принципе, это высказывание, равно как и предыдущее, не исключает возможности того, что СССР может вступить в войну и по собственной инициативе ― либо если войну ему «навяжут», либо если «капиталисты передерутся между собой» и советское правительство посчитает необходимым воспользоваться ситуацией. Делались и более агрессивные заявления. Так, В. М. Молотов на VII съезде советов предположил, что убийца С. М. Кирова был агентом иностранной разведки, добавив, что предполагаемая подрывная деятельность, осуществляемая капиталистическими государствами в Советском Союзе, «серьёзно испытывает наше терпение», а «всякому терпению может притти конец»¹². Напрашивается резонный вопрос: что же произойдёт, когда «терпению придёт конец»? Не являются ли «посылка террористов в СССР и завязывание преступных связей с ними внутри нашей страны» одним из способов «навязать» войну Советскому Союзу?

Обсуждался и вопрос о поддержке СССР в случае войны зарубежным пролетариатом. Здесь, однако, ясности не было. Так, М. Н. Тухачевский в своей брошюре «Вопросы современной стратегии» (1926 г.) предполагает, что в будущей войне «мы неизбежно столкнёмся с таким серьёзным фактом, как социалистическое рабочее движение во враждебных нам государствах»¹³. Позже, в статье «Полевой устав 1929 года», он отмечал, что, хотя масштабы такого движения спрогнозировать невозможно, у советской стороны будут достаточно широкие возможности для того, чтобы максимально усилить его ― нанесением поражений вражеской армии на фронте и интенсивной агитацией в тылу¹⁴.

Аналогичные мысли развивал и В. Триандафиллов в своей работе «Характер операций  современных армий». Исходя из того, что будущая война потребует полного перевода всей экономики на военные рельсы (вплоть до того, что ряд отраслей промышленности, не имеющих военного значения, может вообще прекратить работу), он прогнозировал значительное падение уровня жизни и, как следствие, рост революционных настроений. «Лозунг превращения войны империалистической в войну гражданскую, ― делал вывод Триандафиллов, ― найдет в будущем более благодатную почву, чем это имело место в первой мировой войне»¹⁵. Он даже использовал этот прогноз в полемике с А. А. Свечиным как дополнительный аргумент в пользу «стратегии сокрушения»: нанесение мощных ударов по войскам противника усиливает социальную напряжённость у него в тылу¹⁶.

Параллельно с этим, однако, отмечалось, что размах будущих революционных потрясений в государствах-противниках СССР не следует преувеличивать, поскольку буржуазные правительства, несомненно, примут все возможные меры к тому, чтобы сохранить лояльность масс, что позволит им выставить против СССР довольно сильные армии с достаточно прочным тылом¹⁷. Интересную мысль высказал Триандафиллов, предположивший, что в случае войны и в СССР произойдёт обострение классовой борьбы, поскольку здесь ещё сильны «буржуазные элементы»; правда, это не будет представлять большой опасности, так как большинство населения составляют трудящиеся, которые останутся лояльными по отношению к советскому государству¹⁸.

Описанные тенденции сохранялись и в последние предвоенные месяцы. Пропагандистские лозунги об «освобождении трудящихся», «укреплении границ» (за счёт их перемещения), «расширении фронта социализма» не были сняты после польской и финской кампаний, присоединения Прибалтики и Бессарабии. Напротив, официальная установка заключалась в том, что СССР и впредь будет проводить прежнюю политику «расширения позиций социализма», благо ещё Ленин считал, что новая мировая война позволит большевикам завоевать власть во всей Европе, подобно тому, как война 1914–1918 гг. способствовала захвату ими власти в России. Л. З. Мехлис в написанной им в 1940 г. директиве военным советам и начальникам политуправлений Киевского особого и Одесского военных округов по идеологической подготовке к возможной войне с Румынией за Бессарабию специально остановился на вопросе о справедливых и несправедливых войнах, отметив, что «всякая война, которую ведет государство рабочих и крестьян, является войной справедливой, войной освободительной»¹⁹.

25 июля 1940 г. главный редактор газеты «Правда» Е. А. Болтин в своём выступлении на совещании с писателями подчёркивал, что основа военной идеологии остаётся прежней: РККА, как и любая другая армия, есть инструмент войны, а не мира; война Советского Союза против любого капиталистического государства справедлива независимо от того, кто её начнёт; армию нужно готовить к наступательным боям; с представлениями о том, что мы, т. е. СССР, будем обороняться «а сами в драку не полезем», необходимо бороться; возможность того, что СССР первым нанесёт удар, не исключена²⁰.

В мае 1941 г. И. В. Сталин, по-видимому, решил дополнительно «усилить» «наступательные» настроения в советской пропаганде. Результатом этого стали его знаменитые выступления 5 мая на приёме в Кремле выпускников военных академий. Точной стенограммы этих выступлений, по-видимому, не существует (во всяком случае, обнаружить подобный документ в архивах до сих пор не удалось), однако их содержание может быть восстановлено достаточно точно по сохранившимся пересказам, авторы которых присутствовали на приёме. Попробуем проанализировать высказывания генсека, относящиеся к вопросу о политическом характере будущей войны, в том виде, в каком они приводятся в ряде источников.

Довольно развёрнутую цитату приводит в своём дневнике В. А. Малышев:

«Дальше т. Сталин говорил о внешней политике.

«,,До сих пор мы проводили мирную, оборонительную политику и в этом духе воспитывали и свою армию. Правда, проводя мирную политику, мы кое-что заработали!.. (Здесь т. Сталин намекнул на Зап[адную] Украину и Белоруссию, и Бессарабию). Но сейчас положение должно быть изменено. У нас есть сильная и хорошо вооружённая армия“.

«И далее … ,,хорошая оборона ― это значит нужно наступать. Наступление ― это самая лучшая оборона“.

«,,Мы теперь должны вести мирную, оборонную политику с наступлением. Да, оборона с наступлением. Мы теперь должны переучивать свою армию и своих командиров, воспитывать их в духе наступления“»²¹.

В дневнике Димитрова эти слова Сталина переданы более кратко:

«…Наша политика мира и безопасности есть в то же время политика подготовки войны. Нет обороны без наступления. Надо воспитывать армию в духе наступления. Надо готовиться к войне»²².

Ещё один документ ― т. н. «краткая запись» некоего К. В. Семенова, предположительно, сотрудника НКО, поступившая в Центральный партийный архив 18 мая 1946 г. Слова Сталина в ней переданы следующим образом:

«Выступает генерал-майор танковых войск. Провозглашает тост за мирную Сталинскую внешнюю политику.

«Тов. Сталин: Разрешите внести поправку. Мирная политика обеспечивала мир нашей стране. Мирная политика дело хорошее. Мы до поры до времени проводили линию на оборону ― до тех пор, пока не перевооружили нашу армию, не снабдили армию современными средствами борьбы. А теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для современного боя, когда мы стали сильны ― теперь надо перейти от обороны к наступлению.

«Проводя оборону нашей страны, мы обязаны действовать наступательным образом. От обороны перейти к военной политике наступательных действий. Нам необходимо перестроить наше воспитание, нашу пропаганду, агитацию, нашу печать в наступательном духе. Красная Армия есть современная армия, а современная армия ― армия наступательная»²³.

Примерно так же, как ответ вождя на слова одного из генералов, описывает сталинскую речь и присутствовавший на приёме майор Евстифеев (в его версии речь идёт о начальнике Военной академии имени Фрунзе Хозине). Следует, правда, учитывать, что в данном случае мы имеем дело с показаниями, данными на допросе в немецком плену, которые, по понятным причинам, требуют предельно осторожного к себе отношения. И действительно, обращает на себя внимание то, что данный текст (я позволю себе не цитировать его полностью из-за довольно большого объёма) является значительно более развёрнутым, нежели другие, известные на данный момент, содержит ряд подробностей, отсутствующих в других текстах, и в целом, пожалуй, больше, чем другие тексты, соответствует версии о подготовке СССР к нападению на Германию, которую в то время использовала немецкая пропаганда. Тем не менее, если абстрагироваться от деталей, то можно увидеть, что основная мысль сталинского выступления, по версии Евстифеева, не отличается сколько-нибудь существенно от того, как она передаётся в других записях. Основное отличие состоит в том, что в данной передаче Сталин изъясняется более откровенно и в более резких выражениях. Это могло быть связано как с отсутствием той цензуры и самоцензуры, под влиянием которой, несомненно, находились авторы, остававшиеся в Советском Союзе, так и наличием самоцензуры иного характера, связанной с пребыванием автора в плену. Описывая случай на кремлёвском приёме, Евстифеев слегка усиливает агрессивные мотивы в выступлении Сталина, создавая у читателя образ Советского Союза, подобного «хищному зверю, который затаился в засаде, поджидая свою добычу, чтобы затем одним прыжком настичь её», поскольку «эра мирной политики закончилась и наступила новая эра ― эра расширения социалистического фронта силой оружия»²⁴.

Если попытаться проанализировать приведённые выше записи речи Сталина 5 мая 1941 г., включая, с определённой оговоркой, и показания майора Евстифеева, то следует обратить внимание на следующие обстоятельства.

Во-первых, хотя в выступлении генсека присутствуют военные термины ― наступление и оборона ― речь здесь явно идёт не столько о различных формах боевых действий, сколько о наступательной или оборонительной политике и о постановке соответствующих политических целей будущей войны. Советская стратегия имела наступательный характер и в предшествующие годы.

Во-вторых, что немаловажно, прежней «оборонительной» политике противопоставляется новая «политика наступательных действий», которая, по словам Сталина, должна прийти ей на смену. Заметим попутно, что даже «оборонительная политика» понимается здесь более чем специфически, раз приобретение ряда новых территорий путём агрессивных по сути своей действий также объявляется её результатом. Если это следует считать оборонительной политикой, то в чём же должна состоять наступательная? Если, кроме того, вспомнить, что и в период «оборонительной» политики в советской пропаганде постоянно присутствовал тезис о том, что СССР может вступить в войну по собственной инициативе, то слова о «переходе к военной политике наступательных действий», к тому же сопровождающиеся утверждениями о том, что реконструкция Красной армии завершена (насколько это соответствовало действительности, ― отдельный вопрос), можно рассматривать как свидетельство того, что вступление в войну по собственной инициативе из гипотетического сценария превратилось во вполне реальную перспективу. Тем более, что вслед за сталинской речью действительно началась ускоренная перестройка пропаганды в наступательном духе. Во время обсуждения на Главном военном совете 4 июня 1941 г. проекта директивы об очередных задачах партийно-политической работы в РККА А. А. Жданов, объясняя новую ситуацию, подчеркнул также преемственность новой политики по отношению к прежним временам:

«Перехода от одной политики к другой нет. Еще Ленин  говорил во время первой мировой войне (так в тексте ― М. М.) в статье ,,О лозунге Соединенных Штатов Европы“, что в случае необходимости, победивший пролетариат выступит даже с военной силой против  капиталистических государств. Политика наступления была у нас и раньше. Эта политика была определена Лениным. Мы теперь лишь лозунг меняем. Мы приступили к реализации ленинского тезиса»²⁵.

Здесь мы подходим к часто обсуждаемому вопросу о том, принял ли Сталин политическое решение о введении в действие майского проекта стратегического плана 1941 г., то есть о нападении на Германию. Вопрос действительно немаловажный, однако его формулировка, как представляется, нуждается в некоторой корректировке. По справедливому замечанию М. И. Мельтюхова, «авторы, любящие порассуждать о ,,политическом решении“ о начале войны (т. е. о нападении СССР на Германию ― М. М.) не спешат точно определить, какой именно документ является ,,политическим решением“. Причём разногласия существуют даже в отношении действий германского руководства»²⁶. В свете этого, как мне кажется, было бы корректнее говорить не о «политическом решении» как разовом акте, а о степени серьёзности намерений начать войну, возрастающей по мере завершения подготовки к ней. Мы можем проследить этот процесс на примере действий германского руководства, которое не только развернуло подготовку к нападению на СССР, но и осуществило его. Серьёзность намерений Гитлера начать войну против Советского Союза возрастала постепенно, в несколько этапов. Если первым из них можно считать приказ о разработке планов войны, отданный ещё летом 1940 г., то окончательное «политическое решение» о нападении на СССР Гитлер принял не ранее 21 июня 1941 г., когда войска, сосредоточенные на советской границе, получили последнее подтверждение того, что приказ от 10 июня об осуществлении вторжения остаётся в силе, и начали выдвигаться на исходные позиции для атаки.

Советская сторона не успела завершить сосредоточение и развёртывание войск на Западном театре, поэтому вопрос о таком серьёзном шаге, как приказ войскам осуществить вторжение на вражескую территорию, просто не мог ещё возникнуть. Тем не менее, мы можем говорить о том, что в мае-июне 1941 г., когда скрытное сосредоточение войск уже началось, намерения советского руководства были столь же серьёзны, как и намерения немцев двумя-тремя месяцами ранее. Нападение Германии на СССР, по-видимому, произошло ещё до того, как советское руководство могло перейти к следующей стадии «принятия политического решения» о начале войны со своим западным соседом.

С представлениями о политическом характере будущей войны тесно связана ещё одна группа представлений ― о мировой революции. Последние в конце 1930-х гг. претерпели серьёзные изменения, позволяющие говорить о том, что на рубеже десятилетий «большевистское руководство окончательно осознало всю призрачность стратегических расчётов на ,,мировую революцию“ как на основное средство для уничтожения ,,капиталистического окружения“. Сталин подошёл к делу более прагматично, охарактеризовав наступательные действия Красной Армии против сопредельных стран как ,,дело мировой революции“»²⁷. Впрочем, эта установка не была принципиально новой. Ещё в начале 1920-х гг., во время дискуссии о будущей военной доктрине, М. В. Фрунзе опирался на тезис о том, что наступление советских войск приведёт к революционному восстанию рабочих, в то время как Троцкий, напротив, утверждал, что революция в других странах должна осуществляться их внутренними силами, а не частями РККА; советская интервенция, по его мнению, если и была возможна, то лишь в условиях нового революционного подъёма²⁸. По-видимому, Сталин просто вернулся к уже существовавшей идее, посчитав, что  материальная база для её осуществления уже заложена²⁹. Интересно его высказывание на ужине в годовщину смерти Ленина 21 января 1940 г.:

«Мировая революция как единый акт ― ерунда. Она происходит в разные времена в разных странах. Действия Красной Армии ― это также дело мировой революции»³⁰.

Правда, теперь акцент, по-видимому, сместился именно на роль Красной армии.

Следует также учитывать, что примерно в это же время происходила постепенная трансформация советской идеологии от коммунистического интернационализма в чистом виде к своеобразному советскому патриотизму с немалой составляющей русского национализма. Советский Союз, как «родина мирового пролетариата» и «колыбель мировой революции», получил центральную роль в будущей борьбе за наступление социализма. Мы можем проследить этот процесс, например, по тому, как эволюционировал образ врага в советском кинематографе описываемой эпохи³¹, а также по предвоенным высказываниям Сталина на кремлёвских приёмах.

Принципиальный вывод из вышесказанного состоит, таким образом, в том, что, несмотря на официальные декларации о подготовке исключительно к отражению возможной агрессии, представители военно-политического руководства СССР на протяжении рассматриваемого периода, по-видимому, никогда не исключали возможности того, что будущая война может начаться и по инициативе самого Советского Союза, если такой шаг окажется необходимым или просто целесообразным с точки зрения складывающейся обстановки. Не менее устойчивым было и представление о взаимосвязи будущей войны с мировой революцией, хотя конкретное содержание этого тезиса со временем претерпевало изменения. Однако, чтобы проанализировать описанные проблемы более тщательно, необходимо сначала проследить, как эволюционировали в описываемое время представления советского военно-политического руководства о составе вероятных противников в будущей войне.

* * *

По данным за конец 1920-х ― начало 1930-х гг., в этот период потенциальным противником СССР считалось практически любое буржуазное государство. В 1926 г. М. Н. Тухачевский, в ту пору ― начальник Штаба РККА, в своём докладе «Вопросы современной стратегии» предполагал, что Советскому Союзу, вероятнее всего, придётся иметь дело с коалицией западноевропейских государств или же с восточноевропейскими странами, созданными «западноевропейским капиталом» на советских границах и воспитанными в духе враждебности по отношению к якобы «великодержавному» СССР³².

В начале 1930-х гг. главным противником считалась Франция ― по выражению И. В. Сталина, «самая агрессивная и милитаристская страна из всех агрессивных и милитаристских стран мира»³³. Второе место отводилось Великобритании. Среди потенциальных противников СССР упоминались и Соединённые Штаты³⁴. Предполагалось также, что для нанесения первого удара по Советскому Союзу и прикрытия собственной мобилизации «великие державы» будут использовать вооружённые силы коалиции государств ― непосредственных соседей СССР (Швеция, Финляндия, страны Прибалтики, Польша, Чехословакия, Румыния) во главе с Польшей³⁵. Швеция и Чехословакия рассматривались как военно-промышленная база этой коалиции. Кроме того, ожидалось, что англичане попытаются использовать своё влияние на Ближнем и Среднем Востоке, чтобы превратить Турцию, Персию, Афганистан и Индию в плацдарм для нападения на СССР. Опасения вызывала и Япония. Предполагалось, что в будущей войне она попытается использовать ресурсы Китая³⁶.

В марте 1931 г. В. М. Молотов в докладе на VI съезде советов обрисовал общую  картину отношений Советского Союза с другими странами. По его словам, нормальные добрососедские отношения сохранялись, в частности, с Италией, Турцией, Афганистаном, скандинавскими странами, а также с Германией, несмотря на отдельные проблемы, и даже с Японией (как выяснится позднее, перемены здесь были уже близко). Нормализовались отношения с Великобританией. Напряжёнными Молотов назвал отношения с Францией, Польшей, Финляндией, Эстонией и Латвией (но не с Литвой). С Соединёнными Штатами нормальные отношения в то время отсутствовали, однако в этой части доклада содержится, пожалуй, меньше всего намёков на возможность войны³⁷.

Япония после захвата ею Маньчжурии в 1931 г. стала восприниматься как самый непосредственный источник военной угрозы³⁸. Однако подчёркивалось, что угроза со стороны прочих капиталистических стран продолжает существовать. Более того, если войну с Японией ещё можно представить себе как локальную, то в случае конфликта на западных границах Советскому Союзу придётся противостоять, по крайней мере, всей Европе³⁹.

С приходом к власти в Германии нацистов акценты постепенно начинают смещаться. 28 декабря 1933 г. в докладе на сессии ЦИК СССР Молотов сделал ещё один обзор отношений Советского Союза с другими странами. Были восстановлены отношения с США. Улучшились отношения с Польшей и Францией (обеим странам в докладе посвящено всего по одному абзацу, без всяких намёков на опасность войны). Отношения с Великобританией Молотов охарактеризовал как благоприятные, несмотря на отдельные проблемы. Он упомянул также о сохраняющейся напряжённости в отношениях с Японией и об охлаждении в отношениях с Германией. Обе страны в докладе обозначены как источник военной угрозы (Япония ― как действительный, Германия ― скорее как потенциальный в перспективе). Молотов специально остановился на выходе обеих стран из Лиги наций как свидетельстве их агрессивных намерений. Отношения с Италией в докладе охарактеризованы как нормальные, в качестве источника угрозы она не рассматривается⁴⁰.

Впрочем, примерно до середины 1930-х гг. Германии в ряду врагов СССР отводилась ещё вспомогательная роль. Интересно, что главным потенциальным противником в это время ещё называли Великобританию. Говорилось также о том, что английские империалисты попытаются заключить союз с нацистами, чтобы, воспользовавшись их экспансионистскими замыслами, использовать Германию в качестве «тарана» против СССР⁴¹. Франция и союзные ей страны Восточной Европы временно перестали рассматриваться как потенциальные противники. Считалось, что они не решатся нападать на СССР в условиях возникшей угрозы со стороны Германии. С другой стороны, по-прежнему большую тревогу вызывала Япония, которая, предположительно, также могла быть использована англичанами для провокаций против Советского Союза⁴². Указывалось и на угрозу со стороны государств Скандинавии и Прибалтики, которые могли оказаться под германским влиянием, и стран Среднего Востока, находившихся под влиянием Британской империи⁴³.

С середины 1930-х гг. в качестве основных потенциальных противников стали рассматриваться Германия и Япония. Последняя вначале вызывала бóльшие опасения⁴⁴, затем этот акцент исчез⁴⁵. В число потенциальных противников снова была включена Польша⁴⁶, а также Финляндия, страны Прибалтики и Юго-Восточной Европы ― теперь уже как предполагаемая германская сфера влияния⁴⁷. Великобритания отошла на второй план, хотя и она продолжала упоминаться как потенциальный противник⁴⁸. Н. Г. Кузнецов, который в этот период командовал крейсером «Червона Украïна» Черноморского флота, пишет, что в то время наиболее вероятными противниками СССР в возможной войне считались Германия, Италия, а также Великобритания и Турция, отношения с которой начали портиться⁴⁹.

Интересные рассуждения о возможном сценарии войны на Западном театре содержатся в показаниях М. Н. Тухачевского 1937 года. Наиболее вероятной ему казалась война с Германией и Польшей, хотя он и отмечает, что ещё совсем недавно (видимо, имеется в виду время до прихода Гитлера к власти) в качестве потенциального противника рассматривалась только Польша, а Германия представлялась, скорее, потенциальным союзником. Относительно прибалтийских государств маршал предположил, что они будут сохранять нейтралитет, или же Гитлер попытается оккупировать их, чтобы создать плацдарм для дальнейшего наступления против СССР или (что гораздо более вероятно) для удара в тыл войскам Белорусского фронта, наступающим в Польше. Среди потенциальных противников в документе названа и Финляндия. Предполагается также, что ещё до войны с СССР Гитлер оккупирует Румынию и Чехословакию; в противном случае Румынию следует рассматривать в качестве потенциального противника, а Чехословакию ― как потенциального союзника. Кроме того, по словам маршала, необходимо считаться с опасностью быть вовлечёнными в войну на два фронта: на Западе и на Востоке (очевидно, имеется в виду Япония)⁵⁰.

На рубеже 1930-х ― 1940-х гг. первое место в ряду потенциальных противников заняла Германия. В протоколе № 2 заседания ГВС РККА, происходившего 29 марта ― 1 апреля 1938 г., в разделе, посвящённом состоянию Киевского военного округа, командованию округа, в частности, предписывается «принять необходимые меры для приведения в мобилизационную готовность типографий и всего необходимого (шрифты, бумага и пр.) для издания в военное время газет и литературы на немецком, польском и румынском языках. Подобрать теперь же необходимые кадры литераторов на указанных языках». Также предписывается активизировать деятельность разведки, «особенно в приграничной полосе Польши и Румынии»⁵¹.

Однако в целом список потенциальных противников всё же остался прежним. Так, К. А. Мерецков пишет, что летом 1939 г., когда он командовал войсками Ленинградского военного округа, «главными врагами социализма» были Германия, Великобритания, Франция и США; предполагалось также, что они могут втянуть в антисоветскую коалицию Финляндию и страны Прибалтики⁵². Н. Г. Кузнецов добавляет к этому, что на Дальнем Востоке в то время не исключали и возможность нападения японцев.

В 1939–1940 гг. при разработке стратегических планов на случай вступления СССР во Вторую мировую войну в Генеральном штабе исходили из того, что главным потенциальным противником является Германия, которую могут поддержать Италия, Венгрия, Румыния и Финляндия на западе, Турция на юге и Япония на востоке⁵³. И. В. Сталин в разговоре на ужине в годовщину смерти Ленина 21 января 1940 г. упомянул о том, что «мы даже очень довольны, что освободимся от какой-либо дружбы с Турцией»⁵⁴.

Несмотря на договор о ненападении с Германией, в кругу близких соратников генсек продолжал подчёркивать, что она остаётся источником военной угрозы⁵⁵. С лета 1940 г. начали предприниматься осторожные шаги по возобновлению антигерманской пропаганды. Этот процесс усилился на рубеже 1940–1941 гг., а ещё больше ― после 5 мая 1941 г.⁵⁶ По воспоминаниям Э. Муратова, присутствовавшего в этот день на приёме в Кремле выпускников военных академий, Сталин в своей речи не просто назвал Германию одним из потенциальных противников СССР, но и подчеркнул (возражая, опять-таки, против лозунга о советской миролюбивой политике), что Гитлер готовится к войне с Советским Союзом, и необходимо дать ему отпор⁵⁷.

В то же время нарком обороны С. К. Тимошенко в заключительном слове на совещании высшего комсостава РККА в декабре 1940 г. подчеркнул, что «мы имеем несколько театров возможной войны, кроме Западного, такие как: Ближневосточный, Средневосточный, Дальневосточный, Прибалтийско-Скандинавский»⁵⁸. Упоминание о Ближнем и Среднем Востоке, по-видимому, представляет собою намёк на возможность войны с Великобританией. По некоторым данным, в течение 1940 г. в СССР действительно проводилась подготовка к такой войне⁵⁹.

Таким образом, можно констатировать, что на протяжении 1930-х гг. первоначальная тенденция объявлять потенциальными противниками все буржуазные государства, вполне соответствующая официальной советской идеологии, постепенно уступала место более адекватному представлению о том, что основными источниками военной угрозы являются государства, действительно проводящие агрессивную внешнюю политику ― прежде всего Германия и Япония. Однако прежняя установка, в соответствии с которой главным потенциальным противником оставалась Великобритания, не исчезла окончательно даже после начала Второй мировой войны. Не исключено, конечно, что она представляла собою обычный идеологический приём, использованный с целью поддержания в обществе атмосферы «осаждённой крепости». Но есть основания и для того, чтобы усомниться в такой гипотезе. Вполне возможно, что постоянное присутствие Великобритании и Франции в официально декларируемом «списке» потенциальных противников СССР даже в условиях, когда гораздо более реальной была угроза со стороны Германии, отражало действительное недоверие советского руководства по отношению к западным демократиям.

* * *

Таким образом, проведённый анализ показывает, что в начале изучаемого периода представления военно-политического руководства СССР о политическом характере будущей войны и составе потенциальных противников носили довольно общий и отвлечённый характер и были обусловлены сугубо идеологическими соображениями едва ли не в большей степени, нежели конкретной обстановкой. Однако к началу 1941 г. произошёл постепенный переход от общих представлений к более конкретным. Так, прежнее представление о будущей войне как об отражении агрессии со стороны коалиции капиталистических государств (как вариант ― о вовлечении или даже добровольном вмешательстве Советского Союза в войну между капиталистическими странами) сменилось представлением о ней как о решительной схватке с нацистской Германией, неизбежной, невзирая на договор о ненападении. К этому добавились изменившиеся представления о мировой революции: если раньше она рассматривалась как неизбежная реакция международного пролетариата на сам факт начала большой войны, тем более направленной против Советского Союза, то теперь её осуществление представлялось скорее как результат сокрушительного наступления Красной армии. Следует также отметить, что возможность вступления СССР в войну по собственной инициативе не исключалась на всём протяжении рассматриваемого периода; это представление продолжало существовать и в 1941 г. В то же время вопрос о том, было ли принято политическое решение о нападении на Германию, следует, по-видимому, признать изначально некорректным, поскольку таким решением по определению мог стать только приказ войскам о переходе в наступление. До завершения стратегического развёртывания подобный приказ просто не мог быть отдан.

---