Published in Trudy po rossievedeniiu, ed. I. I. Glebova et al. (Moscow, 2011), 3: 286–311.

Abstract

A radical rethinking of the history of World War II, including the war on the Eastern Front in 1941–45, began in the USSR during the perestroika years after the first steps were taken towards the liquidation of censorship. In the post-Soviet period a new push for this process was created by the “archival revolution” and the “unplanned discussion” about the goals of the Soviet military policy on the eve of Nazi aggression, which began with the publication in Russia of works by Viktor A. Suvorov. The end of the 1990s and the beginning of the 2000s saw the restoration of authoritarianism, the “archival revolution” ended (right up to the re-classifying of some documents) and official propaganda sounded nationalist and neo-Stalinist motives. Let us see how these factors influenced historiography, in particular, ideas concerning the events of 1939–41.

A kind of distinctive landmarks in the development of the Soviet, as well as the current Russian historiography of these events, were official multi-volume monographs about the history of the war on the Eastern Front and the Second World War as a whole. The most recent complete publication of this kind is four-volume The Great Patriotic War, 1941–1945: Essays on Military History, released in 1998, the first book of which contains chapters on the eve and the beginning of the war. During its preparation numerous declassified sources were used that allowed the authors, in particular, to rewrite, in fact, “from scratch,” the story of the Soviet–German partnership, based on the Molotov–Ribbentrop Pact. Nevertheless, the stance taken by the authors was quite conservative against the background of the historiography of World War II in the 1990s in general.

The proposed article analyzes some of the most interesting and significant works of Russian and Western historians that cover the period from fall 1939 to June 1941 and have been released after The Great Patriotic War, 1941–1945: Essays on Military History. As we can see from these works, the central issues in the prehistory and beginning of the war on the Eastern Front are still such questions as the Soviet foreign policy and force development in the prewar period, the course of fighting in the summer–autumn of 1941, and the causes for the failure of the Red Army in the early months of the war. Discussion also continues regarding the goals of the Soviet military preparations in the first half of 1941 (“the problem of a preventive strike”). Among relatively new research topics, such problems should be noted, as the history of everyday life of the period (works by Rodric Braithwaite, M. J. Broekmeyer, Christian Hartmann), as well as the evolution of the ideas of the Soviet political and military elite about the future war and their relationship with the practical activity of the Soviet leadership to prepare for war, with combat and operational training of the Red Army (works by Valerii A. Artsybashev). Adjacent to the last question is the history of Soviet propaganda, the study of which allows, among other things, to trace the military-doctrinal views of Soviet leaders and their assessment of the international situation through the ideological concepts that were promoted by the official propaganda in different periods (works by Mikhail I. Mel’tiukhov, Vladimir A. Nevezhin).

From the point of view of methodology a significant part of research, especially Russian, still applies purely to the event history—political history (international relations) and military history in its “operational-strategic” variant (the forces and plans of each side, the course and results of combat, the losses). To the greatest degree, this is characteristic for amateur works on military history. To undoubtedly new features belong the new research topics, as well as more careful integration of the existing knowledge on different aspects of the prehistory and the beginning of the war on the Eastern Front.

Naturally, works written in Russia, inevitably show the events being studied predominately from a Soviet point of view, whereas the publications of German historians, accordingly, contain a German view. Researchers from the third countries, it would seem, are in a better position and have a greater ability to create a complete picture of the war on the Eastern Front from an outside observer’s viewpoint. Nevertheless, a significant part of Western works was written mainly on the basis of documents of only one side, and, accordingly, also reflects either the “German” or “Soviet” point of view of the events being studied. Several attempts have been made to overcome this situation (works by Evan Mawdsley, and especially Chris Bellamy).

As we can see, the last decade was quite fruitful both for the Russian and Western historiography of the war on the Eastern Front. Russian scholars continue studying the complex of sources that have become available in the post-Soviet years. A significant achievement in this work was the publishing of several fundamental monographs on the history of Soviet foreign and military policy in 1939–41. Also noteworthy is the work trying to understand the intellectual, psychological and cultural background of the processes studied, although it is still at an early stage. In the West, the end of the Cold War and the possibility of access to the declassified documents of the former Soviet archives allowed to bring the study of history of the Soviet–German conflict and its initial period to the next level. The strengths of Western historiography are the comprehensive, systematic approach to the material studied, ideological impartiality (what really contributes to this is that the authors are not involved into Russian discussions about the past), and a bold use of a variety of methodological innovations. Of the latter the most remarkable are the story of everyday life, the use of sources of both the warring parties in the study of the history of war, the analysis of the studied events in a broader historical context, etc. The style of writing peculiar to the Western scholars should also be noted—calm, balanced and sympathetic to the opponents. There is a lot to learn for many Russian authors.

In the Russian historiography of the events of 1939–41 several directions coexist. Many researchers of older generations, such as Aleksandr O. Chubar’ian or S. Z. Sluch (now-deceased Lev A. Bezymenskii belonged to this school, too), continue to work within the paradigm that has developed by the end of perestroika. Its strength is that it is consistently critical of the political course of Stalin’s leadership. This is important not only in value terms (as a necessary step to rethinking and overcome of the totalitarian past), but also in purely scientific terms, because it allows a better and deeper understanding of the inner mechanics of the processes under study. Representatives of this trend still must prove the theses, which have been developed, in fact, long ago: not only the French and the British, but also the Soviet diplomacy was not disposed to build a new anti-German Entente in summer of 1939, since the decision of the rapprochement with Nazi Germany was made, apparently, before the Anglo-French-Soviet negotiations; the pact with Hitler was dictated by expansionist motives, not by the need to strengthen the defense of the USSR; the expansion of the Soviet borders in 1939–40 was a result of essentially aggressive actions of Moscow and not of the “free will” of the Belorussians, Ukrainians, or the Baltic peoples; up until 1940 the Soviet-German relations were developing quite constructively, despite disagreements on particular issues, and Stalin’s desire to their further deepening was clearly excessive even from the point of view of maintaining neutrality in the Second World War and was extremely harmful to the Soviet Union itself.

It is hard not to agree with these conclusions. It is only possible to add that the defensive capabilities of the USSR in 1939 should not be underestimated, especially in comparison to 1941. In the summer of 1939 the Soviet territory was not contiguous to Germany, the borders of the USSR were covered with finished and functioning fortified areas, and in case of war, the troops deployed there would have to fight on their own land, with established lines of communication and a loyal population in the rear. By the summer of 1941, the Soviet Union had a direct border with the Reich, which dramatically increased the risk of a sudden attack. A new line of fortifications had to be built urgently on this border, including at the price of laying up the fortifications on the old border; this work was still not complete up until the beginning of the Nazi aggression. The capacity of the road network in the annexed territories was significantly lower than to the east of the old border, and the forced Sovietization of these areas lead to widespread dissatisfaction of the local population in the immediate rear of the troops, which were the first to face the attacks of the Wehrmacht. Such was the true cost of the “significant success of Soviet diplomacy” reached in August–September 1939.

At the same time, historians who belong to the said school, unfortunately, did not happen to be ready to accept the hypothesis regarding the preparation of the Soviet side in 1940–41 for an attack against Germany, although it allows us to find answers to some important questions, which otherwise remain unresolved. A number of researchers (Mel’tiukhov, Nevezhin, P. N. Bobylev, V. D. Danilov) accepted this paradigm in 1990s that allowed them to produce a new, consistent and methodologically correct conception of the events studied, free from some exaggeration, inaccuracies and poorly reasoned judgements peculiar to Viktor Suvorov. Apparently, Stalin’s policy in 1939 to the first half of 1941 was determined, among other matters, by the desire to take advantage of the war between the Third Reich and the Western democracies. The unexpected defeat of France in 1940 meant the failure of these calculations. Under these new circumstances, the Soviet leadership launched preparations for a clash with Berlin, especially since the adopted military doctrine allowed of the outbreak of war on the initiative of the Soviet Union. As a result of the correction of strategic plans in the duration of 1940 and the first half of 1941, a plan was formed regarding a sudden attack against German troops with the main forces of the Red Army, concentrated on the border in advance, and preparations were started for its implementation. As for the plans for a defensive war, the Soviet Command seems simply not to have had any, that was one of the causes of the disaster of 1941. Interestingly, experts on military history in the strict sense, including the young, generally do not share this paradigm and prefer more traditional, although controversial, ideas about exclusively defensive intentions of Stalin’s leadership due to unpreparedness of the Red Army for war.

In recent years, a tendency became stronger again, to restore the old Soviet myth that the non-aggression pact with Germany was concluded with the intention of buying time for strengthening the defense capability of the USSR, and even to justify Stalin’s policies in general, as dictated by the objective circumstances. It is characteristic for different generations and schools in the historiography—Mel’tiukhov, for example, in his latest works, even tries to justify the partition of Poland between Moscow and Berlin and the subsequent preparation of the Soviet leadership to further “expand the boundaries of socialism” by force of arms. We have to admit that the change of public mood affected the study of history as well.

The situation with sources creates additional complications. Since the “archival revolution” only lead to half-way results, it is still not possible, in particular, to study the mechanisms of foreign policy decision making in Stalin’s USSR. Materials of the Soviet military planning are still accessible only partly; documents that have been published to date, contain only fragmented information. At the same time, the study of the corpus of sources, which were nonetheless introduced for scientific use after 1991, is also still far from complete.

As it appears from the foregoing, the history of the prewar period and of the beginning of the war on the Eastern Front still contains many unresolved problems. Revolutionary turmoil of the 1990s gave way to stabilized evolutionary development. This has its advantages but it would not be good if this were replaced with stagnation.

М. М. МИНЦ

СССР И НАЧАЛО ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ: ДИСКУССИИ О СОБЫТИЯХ 1939—1941 ГОДОВ В СОВРЕМЕННОЙ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ

Радикальное переосмысление истории Второй мировой войны и Отечественной войны 1941—1945 гг. началось в СССР ещё в годы Перестройки после снятия первых цензурных запретов. В постсоветский период новый толчок этому процессу дали «архивная революция» и «незапланированная дискуссия» о целях советской военной политики в преддверии нацистской агрессии, начало которой положила публикация в России работ В. А. Суворова. В конце 1990‑х и в 2000‑е годы произошла реставрация авторитаризма, «архивная революция» закончилась (более того, были повторно засекречены некоторые документы), в официальной пропаганде зазвучали националистические и неосталинистские мотивы. Посмотрим, как эти факторы повлияли на историческую науку, и в частности на осмысление событий 1939—1941 гг.

Своеобразными вехами в развитии советской, а затем и российской историографии этих событий стали многотомные коллективные монографии по истории Второй мировой и Отечественной войн. Последним на данный момент законченным изданием такого рода является выпущенный в 1998 г. четырёхтомник «Великая Отечественная война, 1941—1945. Военно-исторические очерки», первая книга которого содержит главы, посвящённые кануну и началу войны (8). При его подготовке были использованы многочисленные вновь рассекреченные источники, что позволило авторам, в частности, переписать, по сути, «с нуля» историю советско-германского партнёрства на основе пакта Молотова — Риббентропа. Тем не менее, как ещё будет показано ниже, на общем фоне отечественной историографии 1990‑х годов авторы очерков заняли довольно консервативную позицию. Попробуем использовать этот труд в качестве отправной точки, благо времени с момента его выхода в свет прошло уже довольно много.

В предлагаемой статье проанализированы некоторые наиболее интересные и значительные работы российских и зарубежных историков, охватывающие период с осени 1939 по июнь 1941 г. и увидевшие свет после выхода указанного четырёхтомника. Тематика этих работ исключительно широкая. Центральными проблемами предыстории и начала Отечественной войны остаются советская внешняя политика и военное строительство в предвоенные годы, ход боевых действий летом — осенью 1941 г., причины неудач Красной армии в первые месяцы войны. Продолжается дискуссия о целях военных приготовлений СССР в первой половине 1941 г. («проблема превентивного удара»). Среди относительно новых тем исследований следует отметить историю повседневной жизни этого периода (31; 32; 34), а также эволюцию представлений советской политической и военной элиты о будущей войне и их взаимосвязь с практической деятельностью советского военно-политического руководства по подготовке к войне, с боевой и оперативной подготовкой Красной армии (1). К последнему вопросу примыкает и история советской пропаганды, изучение которой позволяет помимо всего прочего проследить военно-доктринальные взгляды советских лидеров и их оценки складывающейся международной обстановки через те идеологические концепции, которые продвигались официальной пропагандой в разные периоды (19, с. 314—340; 23).

С точки зрения методологии значительная часть исследований, особенно отечественных, по-прежнему относится к чисто событийной истории — политической (история международных отношений) и военной в ее «оперативно-стратегическом» варианте (силы и планы сторон, ход и результаты боевых действий, потери). В наибольшей степени это характерно для любительских работ по военной истории. К числу несомненных новшеств относится скорее появление новых тем исследования, а также более тщательная увязка между собой имеющихся знаний по разным аспектам предыстории и начала Отечественной войны.

Интересным примером применения комплексного подхода является монография М. И. Мельтюхова «Упущенный шанс Сталина» (19), в которой анализ военной политики Советского Союза тщательно увязывается с изучением его внешней политики и общим контекстом начавшейся Второй мировой войны. Такой подход, к сожалению, остаётся редкостью в отечественной историографии; чаще по-прежнему встречаются исследования, целиком посвящённые либо внешнеполитической, либо военной проблематике. Кроме того, во всех главах книги содержатся довольно обстоятельные историографические экскурсы; исследование, таким образом, находится на стыке конкретно-исторического и историографического жанров.

Естественно, что работы по истории Отечественной войны, написанные в нашей стране, неизбежно показывают изучаемые события преимущественно с советской точки зрения, тогда как в публикациях германских историков, соответственно, содержится «немецкий» взгляд на минувшую войну. Исследователи из третьих стран, казалось бы, находятся в лучшем положении и имеют больше возможностей для того, чтобы создать целостный образ войны на Восточном фронте с позиций стороннего наблюдателя. Тем не менее, как отмечает Э. Модсли (Университет Глазго, Шотландия) в книге «Гром на востоке: Нацистско-советская война, 1941—1945» (36), значительная часть зарубежных работ по истории Отечественной войны написана в основном на базе документов одной из сторон и, соответственно, также воспроизводит либо «немецкую», либо «советскую» точку зрения на изучаемые события. Сам Модсли в своем исследовании пытается не только переосмыслить историю советско-германского противоборства и его место в истории Второй мировой войны в целом, воспользовавшись плодами «архивной революции» в постсоветской России, но и преодолеть, хотя бы частично (Модсли и сам использует в основном советские источники), разделение западной историографии на «советскую» и «германскую» школы.

Эту непростую задачу в основном удаётся решить другому британскому исследователю — К. Беллами, который в своем труде «Абсолютная война: Советская Россия во Второй мировой войне» (30) действительно рассматривает советско-германскую войну преимущественно с точки зрения третьей стороны. В книге в основном анализируется событийная история (ход боевых действий и их результаты, дипломатия, в меньшей степени — действия разведки и партизан). Подробно разбираются также вопросы логистики, в том числе её влияние на исход отдельных операций и кампаний. Из несобытийной проблематики автор затрагивает лишь вопрос о роли женщин в Отечественной войне. Любопытную особенность исследования составляет стремление Беллами описывать изучаемые события в более широком историческом контексте — не только Второй мировой войны, но и в общем контексте мировой истории войн. По ходу повествования автор довольно часто сопоставляет отдельные события и процессы с аналогичными примерами из предшествующих и более поздних войн и военных конфликтов, вплоть до современных.

Исследования В. А. Арцыбашева (1; 2) посвящены анализу представлений командного состава Красной армии (главным образом старшего и высшего) о начальном периоде будущей войны, их эволюции на протяжении межвоенного периода и реализации в практической деятельности военного ведомства (разработка нормативных документов, организация военных игр, учений и манёвров, оперативно-стратегическое планирование). Автор, таким образом, обращается к несобытийной стороне советского военного строительства. Он затрагивает также вопрос об адекватности существовавших представлений о начальном периоде войны и их влиянии на исход боевых действий РККА в июне — июле 1941 г. Арцыбашев приходит к выводу, что советское военно-политическое руководство, по-видимому, так и не отказалось полностью от уже устаревшей к тому времени концепции «вползания в войну», вследствие чего Красная армия оказалась неготовой к отражению внезапного нападения немцев, в котором сразу же приняли участие главные силы Вермахта, заранее отмобилизованные и развёрнутые на советской границе.

М. Брекмейер в книге «Сталин, русские и их война» (32) попытался осветить историю Отечественной войны через призму личного отношения к ней её участников и свидетелей. Он предупреждает читателей, что чисто батальная сторона войны в его работе едва затронута, поэтому его книгу можно рассматривать «как дополнение и, вероятно, как поправку к сложившемуся в минувшие годы представлению об этом периоде» (32, с. 11). Первая часть книги посвящена предвоенному периоду (август 1939 — 22 июня 1941 г.). Автор, в частности, пытается понять, в какой степени СССР был готов к войне, было ли германское нападение действительно неожиданным, почему наша страна была застигнута врасплох, какова была позиция Сталина в то время. Во второй части описываются события военных лет — от первых приграничных сражений до взятия Берлина. В третьей части «Народ и система» рассматриваются различные вопросы социальной, культурной истории, истории повседневности периода войны и последующих лет (женщины на войне, евреи на войне, ГУЛАГ, партизанское движение, методы ведения войны, жертвы войны, военное поколение и др.). В последней, четвёртой части на примере города Шадринска показана жизнь провинциального города во время и после войны.

Внешняя политика СССР в предвоенный период

Наиболее подробно советская внешняя политика 1939—1941 гг. рассматривается в монографии А. О. Чубарьяна «Канун трагедии» (29). Автор анализирует историю советско-германского партнёрства, присоединения к СССР Западной Украины и Западной Белоруссии, Прибалтики, Бессарабии и Северной Буковины, советско-финского конфликта, нарастания советско-германских противоречий в 1940—1941 гг. Работу отличает скрупулёзный анализ доступных источников, тщательный разбор сложнейших дипломатических игр и манёвров, комплексный подход к изучаемой проблеме, внимательное рассмотрение самых разных, порой противоречивых факторов, оказывавших влияние на описываемые события. К несомненным достоинствам книги относится и личная исследовательская позиция Чубарьяна, особенно если учесть усилившуюся в последние годы активность ряда авторов, стремящихся оправдать такие шаги Советского Союза, как пакт Молотова — Риббентропа и последующая «добровольно-принуди­тельная» аннексия Прибалтики, которые якобы были вынужденными мерами, призванными отсрочить вовлечение СССР в большую войну, укрепить безопасность советских границ и т. п. В противовес этим идеям Чубарьян последовательно обосновывает аморальность действий советского руководства, посчитавшего себя вправе решать судьбы соседних народов и государств, игнорируя их собственную позицию и интересы. Нельзя не отметить и исключительно терпимое отношение автора к своим оппонентам. Хотя Чубарьян отвергает гипотезу о том, что СССР весной — летом 1941 г. готовился к нападению на Германию, все его критические замечания в адрес сторонников этой теории в высшей степени корректны и выдержанны.

Покойный ныне Л. А. Безыменский (4) также не был склонен оправдывать политику Сталина. Хотя он и предполагал, что советский диктатор действительно боялся войны и стремился оттянуть её начало, заключение договора с нацистским Рейхом в 1939 г. и тем более секретного протокола о разделе Восточной Европы, по его мнению, нельзя считать вынужденной мерой. Напротив, в сложившейся тогда обстановке Сталин вполне осознанно выбрал сближение с Германией как наиболее выгодное для себя решение.

По мнению авторов уже упоминавшегося четырёхтомника «Великая Отечественная война, 1941—1945: Военно-исторические очерки», внешняя политика Советского Союза в 1939—1941 гг. была обусловлена не экспансионизмом, а прагматическими соображениями: в преддверии надвигающегося конфликта с Гитлером Сталин стремился улучшить конфигурацию советских границ и расширить сферу влияния Москвы (8, с. 29).

Сходную точку зрения высказывает А. С. Орлов в книге «Сталин: В преддверии войны» (24). Основным предметом его исследования являются международные отношения в период между двумя мировыми войнами. Орлов утверждает, что СССР в эти годы проводил сугубо миролюбивую политику. Западные же страны (главным образом Англия и Франция), уклоняясь от предложений советского правительства о создании системы коллективной безопасности в Европе, всячески потворствовали обиженной Версальским договором Германии, помогая ей поднимать свою промышленность и вооружаться. Когда вследствие этого Германия достаточно окрепла и стала представлять серьёзную угрозу всей Европе, Англия и Франция, пытаясь умиротворить Гитлера, шли на всяческие уступки, чтобы отодвинуть войну от себя и направить германскую экспансию на восток, так как большевизма боялись больше, чем нацизма. Сталин же, в представлении автора, напротив, понимал всю угрозу гитлеризма и пытался избежать войны или хотя бы отодвинуть её начало, чтобы подготовить к ней советские вооруженные силы и промышленность. Именно с этой целью 23 августа 1939 г. был заключён с Германией пакт о ненападении.

Израильский историк Г. Городецкий в своей книге «Роковой самообман», переведённой в 1999 г. на русский язык (12), также предполагает, что внешняя политика Москвы в предвоенный период носила прагматический характер: Сталин стремился избежать вовлечения СССР в большую войну, чтобы выиграть время для продолжения внутренней модернизации. Этим объясняется не только заключение пакта с Германией, но и направление советской дипломатической активности в 1939—1941 гг. Так, попытки Сталина установить контроль над Балканами в 1940—1941 гг. были, по мнению Городецкого, обусловлены не экспансионизмом, а стремлением обезопасить советские границы на случай войны с Германией или Великобританией.

Следует отметить диссертацию А. Л. Сафразьяна (27), основанную на широкой документальной базе (документы РГАСПИ, ГАРФ, АВП РФ, документальные публикации, советская и зарубежная пресса 1930‑х годов, мемуаристика — советская и немецкая) и посвящённую влиянию коммунистической идеологии на внешнюю политику Сталина в 1930‑е — начале 1940‑х годов, прежде всего на советско-германские отношения в 1939—1941 гг. Автор не согласен с представлением о Сталине и Гитлере как о прагматичных политиках и настаивает, что внешняя политика как СССР, так и Третьего рейха была идеологически детерминирована. Это не исключало прагматических решений, наиболее значительным из которых был советско-германский пакт 1939 года, представлявший собой геополитический компромисс между советским и германским экспансионизмом. Однако именно несовместимость этого компромисса как с нацистской, так и с советской идеологией предопределила его непрочность и недолговечность. В то же время упрощённые «классовые» интерпретации нацизма в Советском Союзе, основанные на марксистской доктрине в её сталинском варианте, не позволили советскому руководству оценить степень влияния идеологии на внешнюю политику Берлина. Следствием этого были недооценка военной опасности со стороны Рейха и неудача переговоров в Берлине в ноябре 1940 г. По мнению автора, советская сторона оказалась неготовой к предложениям немцев о новом разделе сфер влияния. Отвергнув эти предложения, вместо того чтобы втянуть германскую дипломатию в их обсуждение, СССР упустил наиболее серьёзный шанс отсрочить войну с Германией. Это убедило Гитлера в невозможности дальнейшего мирного сосуществования двух тоталитарных режимов.

В. Н. Свищев в монографии «Начало Великой Отечественной войны» настаивает, что СССР в 1930‑е годы проводил мирную политику, предлагая европейским государствам разработать систему коллективной безопасности, однако не находил у них отклика. Тем временем к власти в Германии пришел Гитлер, и угроза войны резко возросла. Как считает исследователь, сам по себе договор о ненападении между Германией и Советским Союзом от 23 августа 1939 г. был необходим обоим государствам. Что же касается секретных протоколов, то II Съезд народных депутатов СССР уже осудил их, признав эти протоколы юридически несостоятельными и недействительными с момента подписания. Однако в 1939 г. «они существовали и координировали действия правительств СССР и Германии на международной арене» (28, т. 1, с. 254). Германия получала свободу для реализации своих агрессивных планов, тогда как Советскому Союзу пакт позволял выиграть время для укрепления своей обороноспособности.

Вопросы советской внешней политики затрагивает и М. И. Мельтюхов. Категорически отвергая тезис о «некоем патологическом миролюбии СССР» (19, с. 368), он настаивает, что в 1920‑е — 1930‑е годы Советский Союз под прикрытием лозунга о «мировой революции» фактически проводил экспансионистскую политику, стремясь вернуть статус великой державы и восстановить позиции, утраченные Россией в результате революции и Гражданской войны. Заключение договора с Германией в 1939 г. не было связано со стремлением укрепить безопасность советских границ; Сталин просто посчитал условия, предложенные Берлином, более выгодными по сравнению с тем, что могли предложить Париж и Лондон. Мельтюхов соглашается с существующей точкой зрения, исходя из которой в 1939 г. Сталин рассчитывал использовать Германию для ослабления Великобритании и Франции, чтобы таким образом подготовить благоприятные условия для последующего советского вторжения в Европу. Неожиданно быстрый разгром Франции в 1940 г. сорвал эти планы; Германия получила доминирующие позиции в Западной Европе, что значительно повышало вероятность военного конфликта между ней и СССР. После того как новые советско-германские переговоры в Берлине в ноябре 1940 г. показали невозможность взаимовыгодного компромисса, обе стороны развернули непосредственную подготовку к войне.

Советская разведка и проблема внезапного нападения

По-прежнему активно обсуждается вопрос о причинах убеждённости Сталина в возможности оттянуть начало войны с Германией. В. К. Волков в своей статье (10) предполагает, что диктатор стал жертвой умело организованной немцами дезинформации и собственной подозрительности по отношению к Великобритании, но от уверенных выводов воздерживается. О. В. Вишлёв, по сути, принимает аналогичную точку зрения: в крайне неопределённой международной обстановке последних предвоенных недель, настаивает он, Сталин оказался в безвыходном положении, практически исключавшем возможность выработки сколько-нибудь адекватных решений (9).

Городецкий, анализируя деятельность советской разведки в 1940—1941 гг. (12), обращает внимание на то, что при обработке и систематизации поступающих сведений о военных приготовлениях Германии сработал эффект, свойственный и другим разведывательным службам: выводы аналитиков подгонялись тем или иным способом под взгляды политического руководства, т. е. прежде всего Сталина. Следствием этого, по мнению Городецкого, стала уверенность «вождя» в том, что решение Берлина об агрессии против СССР ещё не окончательное, что в германском руководстве намечается раскол (войны с Советским Союзом добиваются генералы, а не Гитлер, который пытается сопротивляться их давлению), и есть ещё надежда вернуть немцев за стол переговоров, а нападению на СССР в любом случае будет предшествовать ультиматум. Городецкий расценивает это как самообман.

Сходные идеи развивает Дэвид Э. Мэрфи (США), был близок к ним и Л. А. Безыменский. Мэрфи в своей книге «Что было известно Сталину: Тайна „Барбароссы“» (37) анализирует работу советской разведки накануне Отечественной войны и реакцию политического руководства на её донесения. Как и Городецкий, он приходит к выводу, что Сталин фактически видел лишь то, что хотел, да и его подчиненные показывали ему по большей части лишь то, что он ожидал увидеть. Безыменский связывал уверенность Сталина в том, что войны удастся избежать, прежде всего с тем, что советский диктатор в созданной им же самим тоталитарной системе оказался в своеобразном информационном вакууме и жил в своём мире, имевшем мало общего с реальностью; это лишало его возможности адекватно реагировать на возникающие вызовы (4).

К. Беллами, анализируя события, предшествовавшие началу Отечественной войны, также приходит к выводу, что с советской стороны имела место не столько ошибка разведки, сколько неверная политическая интерпретация её донесений. Об ошибках разведки можно говорить скорее применительно к Германии, поскольку немцы явно недооценили своего будущего противника (как и японцы — США). Таким образом, нападение Третьего рейха на СССР не было по-настоящему внезапным ни на тактическом, ни на стратегическом уровнях. Правильнее говорить об институциональной внезапности, поскольку советские войска к 22 июня 1941 г. ещё не завершили запланированные мероприятия по перевооружению и реорганизации, окончить которые планировалось примерно к 1942 г. (30, с. 161).

М. И. Мельтюхов, напротив, показывает, что поступавшие в Москву сведения о германских военных приготовлениях были довольно фрагментарны и вопреки распространённым представлениям допускали различную интерпретацию. «Германским и советским спецслужбам, — заключает он, — лучше удалось скрывать свои секреты, нежели раскрывать чужие» (19, с. 244). В этих условиях Сталину показались более достоверными те сообщения разведки, из которых следовало, что в 1941 г. нападение Германии маловероятно.

Между тем при внимательном ознакомлении с проблемой складывается впечатление, что советская сторона в первой половине 1941 г., по существу, оказалась в той самой ситуации, которую невольно предсказал годом ранее комдив Г. С. Иссерсон, анализируя опыт германо-польской войны 1939 г. В своей книге «Новые формы борьбы» (15) он доказывал, что её следует признать войной нового типа, поскольку впервые в истории боевые действия начались внезапным вторжением на территорию противника главных сил нападающей армии, целиком отмобилизованных и развёрнутых на границе ещё в мирное время. Для подготовки к операции такого рода отмобилизование и развертывание приходится растягивать на несколько месяцев, чтобы не спугнуть будущего противника раньше срока (немцы начали подготовку к агрессии против Польши ещё в конце 1938 г.). В подобных условиях разведка государства, против которого замышляется нападение, практически лишается возможности с уверенностью определить, действительно ли это подготовка к войне или «только подкрепление дипломатической угрозы», поскольку до фактического начала боевых действий «всегда остается ещё шаг» (15, с. 29—30, 36—37). Возможность столь крупномасштабного и в то же время относительно скрытного развёртывания обеспечил высокий уровень механизации и моторизации армии: «Что же касается быстроподвижных мотомеханизированных войск, то при их дислокации на передовом театре угрозу их внезапного сосредоточения следует вообще усматривать в самом факте их существования» (15, с. 37—38). Таким образом, возможности советской разведки в 1940—1941 гг. были существенно ограничены имманентными особенностями подготовки к современной войне, но военно-политическое руководство СССР во главе со Сталиным фактически проигнорировало эту опасность.

Любопытно, что на объективных факторах, не позволивших советской разведке своевременно вскрыть агрессивные замыслы Гитлера, акцентируют внимание прежде всего те исследователи, которые более или менее лояльно относятся к сталинской политике в целом, тогда как их оппоненты продолжают придерживаться той точки зрения, что разведка весной 1941 г. «докладывала точно». Между тем, как мне кажется, трудности, с которыми сталкивались советские разведчики, сами по себе ещё не являются оправданием сталинского курса. Иными словами, для того чтобы учитывать этот фактор в своих исследованиях, совершенно необязательно присоединяться к защитникам Сталина.

Планировал ли Сталин нападение на Германию?

Цели советских военных приготовлений в первой половине 1941 г. остаются предметом активной полемики. Поскольку многие важные документы по этому вопросу до сих пор находятся на секретном хранении, историки поневоле вынуждены сосредоточить основные усилия на осмыслении источников, уже введённых в научный оборот (прежде всего рассекреченных в период «архивной революции» 1990‑х годов), а также на анализе советской военной политики в комплексе с другими проблемами кануна Отечественной войны. Среди исследователей, не согласных с тем, что Советский Союз планировал нападение на Германию, — Арцыбашев (1), Безыменский (3; 4), Вишлёв (9), Волков (10), М. А. Гареев (11), Городецкий (12), Орлов (24), В. А. Рунов (25), Чубарьян (29), Мэрфи (37). Этой же позиции придерживаются авторы коллективных монографий «Великая Отечественная война, 1941—1945: Военно-исторические очерки» (8) и «Мировые войны XX века» (22, с. 8—9, 125).

Авторы четырехтомника «Великая Отечественная война, 1941—1945: Военно-исторические очерки» категорически отвергли предположение о том, что СССР готовил агрессию против Германии. По их мнению, Сталин не мог не понимать, что Красная армия не готова к войне, у Рейха есть «мощные союзники», которых нет у Советского Союза, и в случае советского нападения на Германию Великобритания и США могут поддержать Гитлера (8, с. 126).

По мнению А. С. Орлова, СССР в 1939—1941 гг. агрессивной войны против Германии не готовил, а известный проект стратегического плана от 15 мая 1941 г. не был утвержден Сталиным, т. е. появление этого документа свидетельствует лишь о том, что его авторы предлагали осуществить в целях самообороны «упреждающий удар (а не превентивный) по изготовившейся к нападению на нашу страну гитлеровской армии. Цель такого удара (в отличие от превентивного) — не разгромить Германию, а сорвать подготавливаемое противником наступление» (24, с. 391). Да и в любом случае «нанести крупное поражение вермахту теми силами, которые находились в приграничных округах, при той степени боеготовности, которую они имели, не представлялось возможным» (24, с. 392—393). Автор объясняет это тем, что СССР готовился к войне, основываясь на устаревших стратегических концепциях, тогда как новые методы развязывания и ведения войны в 1930‑е годы освоила только Германия. Как следствие, «наш план предусматривал в течение 10—15 суток, а то и 25—30 суток вести активную оборону, давая время на всеобщую мобилизацию. Время, которого противник не давал. Да к тому же этот вид боевых действий почти не отрабатывался, всё внимание уделялось второму этапу — наступлению на противника» (24, с. 394).

Л. А. Безыменский также отвергал гипотезу о подготовке СССР к нападению на Германию: по его мнению, Советский Союз был не готов к войне, и Сталин не мог этого не знать (4). Анализируя проект стратегического плана от 15 мая 1941 г., Безыменский пришел к выводу о том, что автором документа был Г. К. Жуков, который составил его прежде всего для того, чтобы привлечь внимание Сталина к проблеме германской опасности (3, с. 64). По мнению историка, план был отклонён Сталиным (3, с. 61—64). Безыменский, однако, ссылался на послевоенные интервью Жукова, которые, по справедливому замечанию Мельтюхова, не могут в данном случае рассматриваться как достоверный источник (19, с. 284—285).

Сходной позиции придерживаются В. К. Волков (10) и М. А. Гареев (11). Последний, в частности, наиболее последовательно излагает популярную точку зрения, согласно которой гипотеза о подготовке СССР к нападению на Германию не соответствует «реальным условиям» 1941 г. Гареев многократно подчёркивает, что «практически события в прошлом развивались на основе не заявлений, прожектов тех или иных, даже самых властных личностей, разновариантных планов, а реально проводимого политического курса» и складывающейся обстановки. В сущности, из этого следует (хотя сам Гареев этого, видимо, не замечает), что для правильной интерпретации событий 1939—1941 гг. определяющее значение имеют не источники (например, советские стратегические планы или записи выступлений Сталина 5 мая 1941 г.), а представления самого историка о том, каковы были объективные условия того времени. Между тем, как мне кажется, с методологической точки зрения было бы гораздо корректнее попытаться выяснить прежде всего, как эти объективные условия виделись Сталину.

По мнению Г. Городецкого, советская военная политика перед войной имела исключительно оборонительную направленность, нападать на Германию Сталин не собирался, а стратегические планы 1940—1941 гг. предназначались для отражения агрессии (12). Внимательное чтение его книги (содержащей, надо сказать, исключительно богатый фактический материал не только по внешней политике СССР в 1940—1941 гг., но и по операциям советской разведки в этот период) показывает, однако, что эти выводы основаны на анализе не столько внешнеполитической, сколько собственно военной проблематики (советское военное строительство, военная доктрина), которой автор владеет крайне поверхностно, допуская явные фактические ошибки. Так, оперативно-стратегические игры в Москве в январе 1941 г. описываются им по воспоминаниям маршала М. В. Захарова, без учёта новейшей отечественной историографии. Как следствие, Городецкий по существу воспроизводит старый советский тезис о том, что на этих играх отрабатывалось отражение германской агрессии и были вскрыты значительные недостатки в подготовке РККА к войне (12, с. 156—158). Как уже было установлено, эта версия не соответствует действительности (ср.: 6). Есть и другие неточности, что ставит под сомнение концепцию автора в целом.

Критики теории о подготовке СССР к агрессии неизбежно сталкиваются с парадоксом, на который обратил внимание ещё В. А. Суворов: известная осторожность Сталина весной — летом 1941 г., его стремление ни в коем случае не дать немцам повода для войны с Советским Союзом, казалось бы, свидетельствуют о том, что он боялся столкновения с Германией и стремился по возможности оттянуть его до более благоприятного момента, тогда как знаменитая матерная резолюция генсека на агентурном донесении, напротив, говорит о его уверенности в том, что в ближайшее время войны не будет. Если нападение на Германию действительно планировалось, то объяснить это противоречие довольно просто: Сталин считал, что Гитлер не станет воевать на два фронта против СССР и Великобритании, и старался по возможности скрыть свои собственные военные приготовления, чтобы немцы не успели предпринять никаких упреждающих действий. В рамках же гипотезы об исключительно оборонительных намерениях советского руководства удовлетворительного объяснения описанному парадоксу не найдено до сих пор.

Рунов одним из доказательств того, что СССР не готовился к агрессии, считает строительство укреплённых районов («линия Молотова») на новой государственной границе: «Нельзя допустить, что сторона, собирающаяся осуществить наступление на территорию противника, станет тратить такие средства на оборону своей территории» (25, с. 21). Другое дело, что «командующие и командиры, имея на руках план прикрытия государственной границы, участвуя в реализации мероприятий инженерного обеспечения этого плана, были уверены, что до проведения масштабных оборонительных операций и боёв дело не дойдет, и морально готовили подчинённые штабы и войска к последующим наступательным действиям на территории противника» (25, с. 415). Сооружение укреплённых районов, сопряжённое с огромными затратами времени, сил и материалов, на первый взгляд, действительно с трудом вписывается в гипотезу о подготовке к нападению на Германию, тем более что, по данным новейших исследований (см., например: 39), речь шла не о демонстративном строительстве, как в своё время предполагал В. А. Суворов, а о том, чтобы в самом деле в кратчайшие сроки прикрыть наиболее угрожаемые направления на новой границе современными укреплениями (см. карту: 39, с. 11).

Следует, однако, учитывать, что советские стратегические планы вплоть до марта 1941 г. включительно строились на основе доктрины «ответного удара» и на начальный период войны действительно предусматривали оборонительные действия войск прикрытия с опорой на укреплённые районы, хотя и могли быть использованы не только для отражения агрессии, но и для начала боевых действий по инициативе самого СССР. Только майский план 1941 г. предусматривал вторжение на территорию противника главных сил Красной армии, скрытно отмобилизованных и развёрнутых на границе ещё в мирное время (ср.: 20, с. 421).

В. Л. Петров в своём очерке, посвящённом особенностям советской политической системы в предвоенный период, также усомнился в агрессивных намерениях Сталина, поскольку в СССР в те годы так и не было создано эффективного механизма стратегического руководства вооружёнными силами, что подтвердили первые дни Отечественной войны (8, с. 71). Аргумент этот, впрочем, представляется малоубедительным, ведь эффективное командование требуется и в оборонительной войне, и его отсутствие в Советском Союзе в июне 1941 г. говорит скорее о том, что Сталин просто не обращал внимания на эту проблему.

М. И. Мельтюхов, напротив, настаивает, что СССР действительно готовился к нападению на Германию. Проведенный им анализ опубликованных к настоящему моменту советских стратегических и оперативных планов 1940—1941 гг. (18; 19, с. 281—313) показывает, что все они с самого начала были выдержаны в наступательном духе и рассчитаны не столько на отражение агрессии, сколько на начало войны по инициативе СССР. В наибольшей степени это относится к плану от 15 мая 1941 г. Начавшееся весной 1941 г. скрытное развёртывание советских войск на Западном театре подтверждает, что этот план был утверждён Сталиным и введён в действие. В то же время анализ ряда материалов, преимущественно пропагандистского характера, иллюстрирующих общее настроение советских руководителей накануне войны, показывает, что в Кремле вопреки распространённым в историографии представлениям не испытывали страха перед военной мощью Германии и были вполне уверены в боевых возможностях Красной армии (см.: 19, с. 314—340). О готовности СССР к нападению на Германию, по мнению автора, рассуждать бесполезно, поскольку оно так и не состоялось. Однако можно предполагать с достаточной степенью вероятности, что, если бы не перенос сроков нападения с 12 июня на июль, то у Советского Союза были бы вполне реальные шансы выиграть войну уже в 1942 г. (19, с. 380—382).

Близкой точки зрения придерживается П. Н. Бобылев (5; 7). Стратегические планы, разработанные в Москве в августе 1940 — марте 1941 г., он, однако, считает всё же планами отражения агрессии и ответного удара, а не нападения на Германию. Майский план 1941 г. был, по его мнению, планом упреждающего удара с целью сорвать готовящуюся нацистскую агрессию. Как и Мельтюхов, Бобылев полагает, что этот план был утвержден Сталиным, о чём свидетельствуют советские военные приготовления в мае — июне 1941 г.

Полемику по вопросу о целях советской военной политики в 1939—1941 гг. затрагивает в своей книге и К. Беллами (30), тем более что с Суворовым он знаком лично. Анализируя его концепцию в свете последних исследований и с учётом вновь рассекреченных документов (в первую очередь, разумеется, советских стратегических планов 1940—1941 гг., которые были ещё секретными в то время, когда писался «Ледокол»), Беллами в принципе соглашается с тем, что интенсивная подготовка Советского Союза к наступательной войне подтверждается целым рядом косвенных доказательств, как и с тем, что началом тайной мобилизации в СССР необходимо признать принятие 1 сентября 1939 г. закона о всеобщей воинской повинности, позволившего Сталину резко увеличить численность Красной армии. Он настаивает также, что майский проект стратегического плана 1941 г. был составлен в Генеральном штабе по поручению Сталина и частично введён в действие в мае — июне. В целом, однако, автор склоняется к значительно менее радикальной интерпретации событий 1939—1941 гг., нежели Суворов, предполагая, что нападать на Германию Сталин в 1941 г. всё же не собирался, поскольку не мог не осознавать, что Красная армия к такой войне не готова. Если он и рассчитывал, заключая в августе 1939 г. договор с Германией, что война между Третьим рейхом и западными демократиями приведёт к их взаимному истощению и тем самым создаст необходимые предпосылки для советского вторжения в Европу (как думал Суворов), то после поражения Франции в 1940 г. эти надежды явно рухнули. Таким образом, заключает Беллами, можно предположить, что на 1942 г. Сталин действительно планировал нападение на Германию и в уже упоминавшейся записке Жукова и Тимошенко от 15 мая 1941 г. содержался предварительный замысел такой операции. Но в 1941 г. Советский Союз должен был, по возможности, оставаться вне войны, к чему, по мнению автора, и стремился генсек.

Джон А. Лукач (США) также полагает, что Сталин действительно рассчитывал воспользоваться начавшейся в Европе войной для дальнейшего расширения территории СССР, однако старался сохранять нейтралитет как можно дольше, думая, что время работает на него (см.: 35).

В связи с вопросом о целях советских военных приготовлений первой половины 1941 г. продолжает обсуждаться и проблема применения термина «превентивная война». Дискуссия по этому вопросу осложняется неопределённостью самого понятия, а также тем, что тезис о превентивной войне против СССР в свое время активно использовался гитлеровской пропагандой. Как следствие, многие авторы по сей день обвиняют В. А. Суворова в попытках оправдать нацистскую агрессию против нашей страны, тогда как на самом деле автор «Ледокола» скорее обвиняет сталинское руководство в том, что оно своей экспансионистской политикой спровоцировало нападение немцев и, таким образом, несёт свою долю ответственности за трагедию 1941—1945 гг. Кроме того, с появлением в открытой печати советских стратегических планов, особенно майского плана 1941 года, возник вопрос о применимости термина «превентивная война» к действиям самого СССР.

Одно из возможных решений описанной проблемы предлагает Мельтюхов: нацистская агрессия против Советского Союза не может считаться превентивной войной, а советские военные приготовления в первой половине 1941 г. — подготовкой к упреждающему удару с целью сорвать германское вторжение, поскольку в Берлине не ожидали нападения со стороны СССР в 1941 г., равно как и в Москве не опасались нападения немцев в ближайшие месяцы (19, с. 379).

Ряд авторов разграничивают такие понятия, как превентивный удар и упреждающий удар. В наиболее завершённом виде этот подход представлен в монографии Беллами. Под упреждающей войной (pre-emptive war) он понимает «действия, направленные на упреждение или отражение „близкой и губительной” угрозы», тогда как под превентивной войной (preventive war) — «действия, направленные на то, чтобы предупредить материализацию еще не существующей угрозы» (30, с. 102; в качестве примера превентивной войны Беллами приводит вторжение американцев в Ирак в 2003 г.). При этом в книге подчёркивается, что если упреждающая война «имеет почтенную родословную в международном праве», то к превентивной войне оно «менее благосклонно» (30, с. 102). Таким образом, нападение Германии на СССР не может считаться упреждающим ударом, поскольку нацистское руководство не ожидало в 1941 г. нападения со стороны Советского Союза. Советский стратегический план от 15 мая 1941 г. также не может считаться планом упреждающего удара, поскольку Сталин был уверен, что Гитлер не станет нападать на СССР, пока продолжается война между Германией и Великобританией. В то же время понятие превентивной войны вполне применимо к действиям как гитлеровского, так и сталинского руководства. Такой подход позволяет не только преодолеть терминологическую путаницу, но и разрешить этические коллизии, возникающие при обсуждении «проблемы превентивного удара», поскольку превентивная война в том смысле, какой вкладывает в это понятие Беллами, с точки зрения международного права является акцией по меньшей мере сомнительной и, следовательно, не может считаться оправданием нацистской агрессии против СССР.

Была ли Красная армия готова к войне?

Вопрос, была ли Красная армия в 1941 г. готова к войне с Германией, также остаётся предметом оживлённых дискуссий, особенно в связи со спорами о «проблеме превентивного удара». Ситуацию осложняет неопределённость самого понятия готовности к войне, критерии и методология оценки которой до сих пор не были предметом специального анализа. В этих условиях любые суждения по этому вопросу страдают неизбежным субъективизмом. Следует учитывать и то обстоятельство, что наши сегодняшние оценки боеготовности РККА в 1941 г. базируются, помимо всего прочего, на наших знаниях о ходе и результатах боевых действий в 1941—1945 гг. и, следовательно, вовсе не обязательно должны совпадать с оценками, бытовавшими в Кремле и среди советских военачальников в предвоенные годы. Тем не менее в литературе до сих пор распространена точка зрения, согласно которой Сталин не мог не осознавать, что Красная армия к войне не готова, и, следовательно, не мог планировать нападение на Германию. Эту позицию отстаивает, к примеру, Орлов (24, с. 391—393), а также, с некоторыми оговорками, Беллами (30) и Мэрфи (37). Её же придерживался и Безыменский (4).

В. Н. Свищев, напротив, считает неправильными (и даже вредными) попытки некоторых исследователей представить нашу страну неготовой к войне, слабой, отсталой и плохо вооружённой. В своей книге (28, т. 1) он доказывает, что Красная армия к 1941 г. по технической оснащённости не уступала Вермахту, а во многом (в первую очередь по количеству и качеству самолётов и танков) даже превосходила его. В то же время обороноспособность страны сильно подорвали репрессии в вооружённых силах: «В результате репрессий у руководящего состава не только ослаблялись такие качества, как инициатива и творческий подход к делу, но возникали и естественные чувства неуверенности, подозрительность к своим сослуживцам, обнаруживалась боязнь проявить высокую требовательность к подчинённым» (28, т. 1, с. 381). Результатом репрессий автор считает и нехватку квалифицированных командиров к июню 1941 г.

Д. Б. Лошков также оспаривает представление о неготовности СССР к войне с Германией: и в экономическом, и в техническом, и в моральном отношениях уровень подготовленности к большой войне к июню 1941 г. был довольно высоким, а пропаганда среди командного состава армии в 1939—1941 гг. была организована в «наступательном» духе (17). Причинами неудач РККА в первые месяцы войны, по его мнению, необходимо признать политические и стратегические просчеты Сталина накануне её начала, а также принципиальный недостаток сталинской системы, в которой решение всех важнейших вопросов замыкалось на одном человеке.

В. П. Кожанов в очерке, посвящённом советской экономике накануне войны, пришел к выводу, что к 1941 г. СССР удалось создать достаточно мощную военно-промышленную базу и в целом догнать уже воюющую Германию по темпам производства вооружения и военной техники. Кроме того, была создана система централизованного руководства экономикой, что позволяло при необходимости в кратчайшие сроки увеличить производительность оборонной промышленности ещё в несколько раз. Таким образом, в экономическом отношении СССР был готов к войне; даже в тяжелейших условиях 1941—1942 гг. советской стороне удалось довольно быстро вновь сравняться с Германией в производстве военной продукции, а затем и превзойти её (8, с. 78—79). Кожанов отметил также существовавшую перед войной диспропорцию «между производством основных видов вооружения и производством обеспечивающих их боевую деятельность компонентов — горючего, боеприпасов, транспорта, средств связи, инженерного вооружения, средств ремонта техники» (8, с. 79). К сожалению, он не затронул вопроса о связи между этой диспропорцией и характерной для советского руководства в те же годы гигантоманией, проявившейся, к примеру, в создании колоссальных по численности танковых войск (свыше 24 тыс. танков в строю при запланированной штатной численности свыше 30 тыс.) и в производстве боеприпасов (см., например: 26, с. 221—222), обусловленной, по-видимому, спецификой существовавших представлений о характере и масштабах будущей войны.

В. А. Рунов в своей работе прежде всего отмечает, что мало иметь сильную армию, чтобы победить противника, — надо ещё обладать военным искусством, которого, как показывается в книге, у советских военачальников в начале войны не было: «Правомерно начало Великой Отечественной войны рассматривать не только с позиции наличия и соотношения сил и средств, как это делают многие современные исследователи, но также и со стороны наличия военного искусства применения их в бою и операции» (25, с. 9). Проводя сравнительный анализ подготовки командного состава Красной армии и Вермахта, он обращает внимание на их сильное различие: «В германской армии свыше 85% военачальников высших рангов имели академическое образование, 90% офицеров в звене рота — полк были выпускниками военных училищ» (25, с. 413). В РККА же на 1 января 1941 г. лишь 7,1% командно-начальствующего состава имели высшее образование, «55,9 — среднее, 24,6 — ускоренное, 12,4% — не имели военного образования» (25, с. 413). Отмечаются также низкая квалификация лётчиков и танкистов, неопытность командиров. Весьма негативно на состояние войск западных округов подействовали репрессии 1937—1940 гг.

Учитывая такой разброс оценок, трудно не согласиться с Мельтюховым, по мнению которого «вопрос о реальной боеспособности Красной армии накануне войны ещё ждёт своего исследователя» (19, с. 335).

Общая оценка политики Сталина

Уместны ли в научном исследовании по истории оценочные суждения, — вопрос едва ли не такой же «вечный», как и вопрос об отношении истории к «сослагательному наклонению», — и, надо сказать, едва ли не такой же сложный. В самом деле, история недолюбливает сослагательное наклонение в том смысле, что конструирование сколько-нибудь продолжительных альтернативных историй — занятие практически бесперспективное, поскольку ни один исследователь не в состоянии учесть всё бесконечное многообразие факторов, которые постоянно вмешиваются в исторический процесс (едва ли не самый непредсказуемый из них, как известно, — человеческий). В то же время очевидно, что работа историка не сводится к простому коллекционированию фактов, её составной частью является выявление важнейших тенденций развития, существовавших на разных этапах исторического процесса. Следовательно, возможен анализ не только тех результатов, к которым привела возобладавшая в действительности тенденция, но и тех, к которым могли привести альтернативные тенденции в известных историку условиях (в конце концов, любое научное прогнозирование сводится к анализу того, к чему могут привести происходящие в настоящий момент процессы, если не вмешаются какие-либо иные, не известные пока факторы). Подобный анализ отвергнутых (или упущенных) альтернатив может содействовать более глубокому и всестороннему пониманию прошлого — разумеется, если не придерживаться крайнего детерминизма, полностью исключающего какие-либо альтернативы; в этом случае, впрочем, под сомнением оказывается сама возможность познания. Появление в исторических исследованиях оценочных суждений, в свою очередь, связано не только с упомянутым стремлением рассмотреть отвергнутые альтернативы, но и с тем, что целью историка является не одно лишь выявление абстрактных механизмов исторического процесса, но и понимание людей ушедших эпох, а сама историческая наука выполняет в обществе помимо чисто познавательной функции ещё и функцию смыслообразующую. Не случайно оценочные суждения встречаются даже в тех работах, авторы которых открыто заявляют о своём намерении воздерживаться от них, равно как авторы, объявляющие своей целью «показать только факты», редко в действительности воздерживаются от выводов. Таким образом, стремление оценить не только настоящее, но и прошлое является, по-видимому, вполне естественным побуждением человека, пытающегося найти своё место в настоящем, выстроить собственную систему координат. Тем интереснее взглянуть на оценочные выводы, существующие в историографии, особенно если речь идёт о такой болезненной теме, как 1941 год.

Дискуссии об общей оценке политики Сталина в предвоенный период и в начале Отечественной войны развиваются в основном по двум направлениям: вокруг вопроса об интерпретации её целей и мотивов (был ли Сталин коммунистом, прагматиком-националистом, традиционалистом и т. д.) и вокруг вопросов собственно оценочного характера (была ли внешняя и военная политика Сталина оправданной или ошибочной, преступной, аморальной или же, напротив, отвечала, по крайней мере, интересам населения СССР). Естественно, что ответы на эти вопросы зачастую определяются не только (и даже не столько) исследуемым фактическим материалом, сколько особенностями мировоззрения и ценностными установками отдельных авторов.

К числу исследователей, считающих советского «вождя» скорее прагматиком-националистом, нежели фанатиком-марксистом, принадлежит, в частности, Дж. Лукач. В своей работе (35) он приходит к выводу, что Сталин в 1930‑е — начале 1940‑х годов руководствовался не столько коммунистической, сколько этатистской идеологией. Такая позиция, в свою очередь, предопределила его обращение к национализму и империализму. Сходную точку зрения отстаивает и Мельтюхов (19), по мнению которого определяющим мотивом в действиях Сталина являлись прежде всего геополитические соображения, тогда как коммунистическая идеология играла второстепенную роль. А. Л. Сафразьян, напротив, настаивает, что политика как Советского Союза, так и Третьего рейха была идеологически детерминирована (27). Это не исключало прагматических решений (например, пакт Молотова — Риббентропа), но лишь как временную меру на пути к достижению конечной цели. Д. Мэрфи также не соглашается с представлением, будто Сталин был не революционером, а политиком-прагматиком, и настаивает, что «вождь народов», оставаясь убеждённым коммунистом, лишь несколько ослабил революционную риторику из тактических соображений. Нацеленность генсека на то, чтобы «добиваться истощения капиталистов/империалистов в войнах», он считает проявлением ленинской идеологии, а не национализма или государственничества (37, с. 24).

Целый ряд авторов открыто оправдывают политику Сталина. О. В. Вишлёв, к примеру, пытается доказать, что заключение пакта Молотова — Риббентропа было мотивировано заботой об обеспечении безопасности Советского Союза в условиях назревающей мировой войны, а сам по себе пакт (включая секретный протокол!) не представляет собой ничего предосудительного, поскольку не содержит явных обязательств сторон осуществить агрессию против Польши или прибалтийских государств и в принципе не является чем-то новым для дипломатической практики того времени (9). Более того, пакт может расцениваться как успех советской дипломатии, поскольку границы СССР были отодвинуты дальше на запад. В противовес авторам, критикующим излишне доброжелательную позицию СССР по отношению к Германии в 1939—1941 гг., Вишлёв подчеркивает сложный, конфликтный характер советско-германских отношений. А. В. Исаев в своих работах, посвящённых боевым действиям на Восточном фронте летом — осенью 1941 г. (13; 14), не считает ошибочной советскую «наступательную» стратегию, а поражения Красной армии в исследуемый период объясняет исключительно объективными факторами.

К числу фактических защитников Сталина принадлежит, к сожалению, и Мельтюхов. Экспансионизм и военная агрессия представляются ему едва ли не единственной формой соперничества государств на международной арене; с этой точки зрения советский экспансионизм, в том числе и пакт Молотова — Риббентропа, также не следует считать чем-то предосудительным: «Конечно, Москва была заинтересована в отстаивании своих интересов, в том числе и за счет интересов других, но это, вообще-то, является аксиомой внешнеполитической стратегии любого государства. Почему же лишь Советскому Союзу подобные действия ставят в вину?» (19, с. 220—221, 370). Кроме того, утверждает Мельтюхов, у Советского Союза были законные права на территории, приобретённые в 1939—1940 гг., так что «в этом смысле невозможно не присоединиться к мнению Н. М. Карамзина: „Пусть иноземцы осуждают раздел Польши: мы взяли своё“» (19, с. 370—371). Наконец, победа СССР в результате нападения на Германию была бы благом для всего мира, поскольку создание в Старом Свете большевистского сверхгосударства «на основе русской советской традиции всеединства и равенства разных народов (sic! — М. М.) в гораздо большей степени отвечало интересам подавляющего большинства человечества, нежели реализуемая ныне расистская по своей сути модель „нового мирового порядка“ для обеспечения интересов „золотого миллиарда“» (19, с. 382).

Некоторые авторы критикуют лишь отдельные решения Сталина. Так, А. С. Орлов соглашается с тем, что секретные протоколы к пакту Молотова — Риббентропа «аморальны, незаконны и недействительны» (24). Тем не менее в целом договор о ненападении с Германией, по его мнению, являлся благом для СССР, поскольку отодвигал границы страны дальше на запад. Уравнивание сталинского режима с нацистским Орлов считает необоснованным. В. Н. Свищев в своей работе отмечает, что именно на Сталине в первую очередь лежит ответственность за репрессии в армии, сильно подорвавшие обороноспособность СССР в преддверии войны. Кроме того, к причинам неудач РККА в летне-осенней кампании 1941 г. он относит целый ряд допущенных «вождем» политических и стратегических ошибок. Тем не менее, по мнению Свищева, «виновность Сталина в массовых репрессиях по отношению к партийным, советским и военным кадрам не умаляет его роли в создании первого в мире социалистического государства и достижении победы в Великой Отечественной войне, начавшейся так неудачно» (28, т. 1, с. 383). «Эта двойственность личности Иосифа Виссарионовича, — продолжает автор, — является проявлением особенностей того сложного времени» (28, т. 1, с. 383—384).

А. О. Чубарьян, анализируя советскую внешнюю политику в 1939 — первой половине 1941 г. (29), последовательно обосновывает аморальность действий сталинского руководства. Он доказывает, что решение Сталина заключить договор с Германией не было продиктовано опасениями быть вовлеченным в большую войну. Напротив, мотивы советской стороны были вполне циничными: Гитлер, стремясь любой ценой обеспечить нейтралитет СССР в предстоящей германо-польской войне, предложил Москве заведомо более соблазнительные условия (раздел Восточной Европы и возвращение в зону советского влияния территорий, ранее входивших в состав Российской империи), чем она могла бы добиться на переговорах с Великобританией и Францией. Договор с Германией в такой ситуации просто показался Сталину наиболее выгодным и надёжным. Анализируя процесс заключения договоров о взаимопомощи со странами Балтии, автор показывает предельно жёсткий, ультимативный характер советских требований, отсутствие с советской стороны всякого стремления к взаимовыгодному компромиссу. Он отмечает также, что выборы в парламенты Эстонии, Латвии и Литвы, проведённые под советским нажимом летом 1940 г., проходили по советскому же образцу, на безальтернативной основе, с одним кандидатом, что во многом предопределило их благоприятные для советской стороны результаты. Упоминается в книге и о том, что к числу основных обсуждавшихся в Таллине, Риге и Каунасе в 1939—1940 гг. аргументов в пользу принятия советских требований относилась и фактическая невозможность оказать вооружённое сопротивление советскому нажиму, а переход в советскую зону влияния и последующее присоединение к СССР воспринимались как выбор меньшего из зол по сравнению с опасностью, исходившей от Германии. На многочисленных примерах Чубарьян показывает, что прогерманская ориентация советской внешней политики в 1939—1940 гг. была явно избыточной. Такие меры, как заключение договора о дружбе с нацистским Рейхом, свёртывание антифашистской пропаганды, более того — переход к публичному оправданию нацизма как идеологии и переориентация зарубежных компартий на фактическую поддержку германской политики, не были необходимы даже с точки зрения сохранения нейтралитета СССР в начавшейся Второй мировой войне. Напротив, налаживая всё более тесные связи с Германией, Советский Союз в известной мере оказался заложником её политики, упустив возможность своевременно «уравновесить» улучшение отношений с ней развитием связей с англо-французским блоком и США. Впоследствии это сыграло только на руку Гитлеру, который после разгрома Франции в 1940 г. уже не так сильно, как в 1939‑м, нуждался в советской поддержке и мог позволить себе действовать, не считаясь с позицией СССР.

Сходной точки зрения придерживался А. А. Безыменский (4). Весьма критически сталинскую политику оценивает и Д. Мэрфи (37). Д. Гланц (США) в своей монографии «Барбаросса» рассматривает советскую «наступательную» доктрину как одну из причин катастрофических поражений Красной армии летом — осенью 1941 г. (33, с. 16, 206).

Джефри Робертс (Ирландский национальный университет, Корк), описывая в книге «Войны Сталина: От мировой войны до Холодной войны, 1939—1953» (38) промахи, допущенные Сталиным накануне и в начале Отечественной войны, отмечает также его способность учиться на своих ошибках: к осени 1942 г. он начал гораздо охотнее прислушиваться к своим генералам, что позволило ему продолжать войну с бóльшим успехом, нежели в предшествующие месяцы. Это обстоятельство, а также то, что Сталину, несмотря на допущенные просчёты, удалось всё же избежать в 1941 г. полного поражения СССР в войне с Германией, побуждает автора дать советскому диктатору как военному руководителю в целом положительную оценку. Более того, Робертс полагает, что в условиях созданной Сталиным тоталитарной системы по-настоящему эффективно руководить Советским Союзом в тотальной войне мог только сам Сталин. Автор специально оговаривает, что такие оценки не должны рассматриваться как оправдание сталинских преступлений, но позволяют глубже понять сам феномен сталинской системы, её сложную и противоречивую природу и столь же сложные и противоречивые последствия.

Заключение

Как видим, минувшее десятилетие оказалось довольно плодотворным и для отечественной, и для зарубежной историографии войны на Восточном фронте. В российской науке продолжается освоение комплекса источников, ставших доступными в постсоветские годы. Значительным достижением на этом пути стало появление на свет ряда фундаментальных обзорных трудов по истории советской внешней и военной политики в 1939—1941 гг. Заслуживает внимания также работа по осмыслению несобытийной подоплёки изучаемых процессов, хотя она и находится пока на начальной стадии. За рубежом окончание Холодной войны и возможность доступа к рассекреченным документам бывших советских архивов позволили вывести изучение предыстории советско-германского конфликта и его начального периода на принципиально новый уровень. Сильными сторонами западной историографии являются комплексный, системный подход к изучаемому материалу, идеологическая непредвзятость (благо авторы находятся в стороне от российских споров о прошлом), более смелое использование разнообразных методологических новшеств. Из последних наиболее примечательны история повседневности, использование источников обеих враждующих сторон при изучении истории боевых действий, анализ изучаемых событий в более широком историческом контексте и т. д. Следует отметить также преобладающий в зарубежных работах стиль изложения — спокойный, взвешенный, благожелательный к оппонентам. Здесь есть чему поучиться многим российским авторам.

В отечественной историографии событий 1939—1941 гг. сосуществуют несколько направлений. Многие исследователи старшего поколения — такие как Безыменский, Чубарьян, не упоминавшийся в этой статье С. З. Случ — продолжают работать в рамках парадигмы, сложившейся ещё на излёте Перестройки. Её сильной стороной является последовательно критическое отношение к политическому курсу сталинского руководства. Это важно не только в ценностном плане (как необходимый шаг к переосмыслению и преодолению тоталитарного прошлого), но и в сугубо научном, поскольку позволяет полнее и глубже постичь внутреннюю механику изучаемых процессов. Представители этого направления до сих пор ещё вынуждены доказывать тезисы, выработанные, в сущности, уже довольно давно: не только французская и британская, но и советская дипломатия не была настроена на построение новой антигерманской Антанты летом 1939 г., поскольку решение о сближении с нацистской Германией было принято, по-видимому, ещё до начала англо-франко-советских переговоров; заключение пакта с Гитлером было продиктовано экспансионистскими мотивами, а не необходимостью укрепить обороноспособность СССР; расширение советских границ в 1939—1940 гг. было результатом агрессивных по сути своей действий Москвы, а не «добровольного волеизъявления» белорусов, украинцев, прибалтийских народов; вплоть до лета 1940 г. советско-германские отношения развивались вполне конструктивно, несмотря на разногласия по отдельным частным вопросам, а стремление Сталина к их дальнейшему углублению было явно чрезмерным даже с точки зрения сохранения нейтралитета в начавшейся Второй мировой войне и крайне вредным для самого Советского Союза.

С этими выводами трудно не согласиться. Можно лишь добавить, что не следует недооценивать обороноспособность СССР в 1939 г., особенно по сравнению с 1941‑м. Летом 1939 г. советская территория не соприкасалась с германской, граница СССР была прикрыта достроенными и на тот момент ещё действующими укреплёнными районами, а расположенным на ней войскам в случае войны пришлось бы действовать на своей земле, с налаженными коммуникациями, имея в тылу в целом лояльное население. К лету 1941 г. Советский Союз получил прямую границу с Рейхом, что резко повышало опасность внезапного нападения. На этой границе пришлось срочно строить новую линию укреплений, в том числе ценой консервации укреплений на старой границе; к началу нацистской агрессии эта работа так и не была закончена. Пропускная способность дорожной сети на вновь присоединённых территориях была существенно ниже, чем к востоку от старой границы, а форсированная советизация этих областей привела к растущему недовольству местного населения в ближайшем тылу тех войск, которым предстояло принять на себя первые удары Вермахта. Такова была истинная цена «значительных успехов советской дипломатии», достигнутых в августе — сентябре 1939 г.

В то же время представители упомянутого направления, к сожалению, оказались не готовыми принять гипотезу о подготовке советской стороны в 1940—1941 гг. к нападению на Германию, хотя она позволяет найти ответы на некоторые немаловажные вопросы, которые в противном случае остаются неразрешёнными. Целый ряд исследователей (П. Н. Бобылев, В. Д. Данилов, М. И. Мельтюхов, В. А. Невежин) приняли в 1990‑е годы эту парадигму, что позволило им выработать новую, научно выверенную концепцию изучаемых событий, свободную от отдельных натяжек, неточностей и недостаточно обоснованных суждений, свойственных В. А. Суворову. По-видимому, политика Сталина в 1939 — первой половине 1940 г. определялась среди прочего желанием использовать в своих интересах затяжную войну между Третьим рейхом и западными демократиями. Неожиданное поражение Франции в 1940 г. означало провал этих расчётов. В новых условиях советское руководство развернуло подготовку к военному столкновению с Берлином, благо принятая военная доктрина вполне допускала и начало войны по инициативе СССР. В результате постепенной корректировки стратегических планов на протяжении 1940 — первой половины 1941 г. был разработан план внезапного удара по немецким войскам главными силами Красной армии, заблаговременно сосредоточенными на границе, и началась подготовка к его осуществлению. Планов оборонительной войны у советского командования, судя по всему, просто не было, что стало одной из причин катастрофы 1941 г. Любопытно, что специалисты по собственно военной проблематике, в том числе молодые, эту парадигму, как правило, не разделяют, предпочитая более традиционную, хотя и спорную, установку — об исключительно оборонительных намерениях сталинского руководства вследствие неготовности РККА к войне.

В последние годы вновь усилились тенденции к реставрации старого советского мифа о том, что договор о ненападении с Германией был заключён с целью выиграть время для укрепления обороноспособности СССР и даже к оправданию политики Сталина в целом, как продиктованной объективными обстоятельствами. Интересно, что характерно это для представителей разных поколений и течений в историографии. Так, М. И. Мельтюхов в своих последних работах пытается оправдать даже раздел Польши между Москвой и Берлином и последующую подготовку советского руководства к дальнейшему «расширению границ социализма» вооружённым путем. Приходится признать, что смена общественных настроений повлияла и на историческую науку.

Дополнительные сложности создаёт ситуация с источниками. Поскольку «архивная революция» привела лишь к половинчатым результатам, до сих пор не представляется возможным, в частности, исследовать механизм выработки и принятия внешнеполитических решений в сталинском СССР. Аналогичным образом и материалы советского военного планирования по-прежнему доступны далеко не полностью; в опубликованных к настоящему времени документах содержится лишь довольно фрагментарная информация. В то же время освоение того массива источников, который всё же был введён в научный оборот после 1991 г., довольно далеко от завершения.

Из сказанного выше следует, что в истории предвоенного периода и начала Отечественной войны осталось ещё немало неразрешённых проблем. Революционные потрясения 1990‑х годов сменились стабильным эволюционным развитием. В нём есть свои преимущества, но не хотелось, чтобы ему на смену пришел застой.

Список литературы

1. Арцыбашев В. А. Начальный период войны в представлениях командного состава РККА в 1921—1941 гг.: Дис. … канд. ист. наук. — М., 2004. — 274 с.
2. Арцыбашев В. А. Образ начального периода войны в представлениях командного состава Красной Армии в 1931—1941 гг. — М.: Ипполитов, 2004. — 71 с.
3. Безыменский Л. А. О «плане Жукова» от 15 мая 1941 г. // Новая и новейшая история. — М., 2000. — № 3. — С. 58—67.
4. Безыменский Л. А. Сталин и Гитлер перед схваткой. — М.: Яуза; Эксмо, 2009. — 478 с.
5. Бобылев П. Н. К какой войне готовился Генеральный штаб РККА в 1941 году? // Отечественная история. — М., 1995. — № 5. — С. 3—20.
6. Бобылев П. Н. Репетиция катастрофы: (По материалам совещания высшего командного состава Красной Армии в декабре 1940 г. и оперативно-стратегических игр на картах в январе 1941 г.) // Военно-исторический журнал. — М., 1993. — № 6. — С. 10—16; № 7. — С. 14—21; № 8. — С. 28—35.
7. Бобылев П. Н. Точку в дискуссии ставить рано: К вопросу о планировании в Генеральном штабе РККА возможной войны с Германией в 1940—1941 годах // Отечественная история. — М., 2000. — № 1. — С. 41—64.
8. Великая Отечественная война, 1941—1945: Военно-исторические очерки. — М.: Наука, 1998. — Кн. 1: Суровые испытания. — 544 с.
9. Вишлёв О. В. Накануне 22 июня 1941 года: Документальные очерки. — М.: Наука, 2001. — 230 с.
10. Волков В. К. Призрак и реальность «Барбароссы» в политике Сталина (весна-лето 1941 г.) // Вопросы истории. — М., 2003. — № 6. — С. 31—58.
11. Гареев М. А. Готовил ли Советский Союз упреждающее нападение на Германию в 1941 году? // Война и политика, 1939—1941 / Отв. ред. Чубарьян А. О. — М.: Наука, 1999. — С. 270—279.
12. Городецкий Г. Роковой самообман: Сталин и нападение Германии на Советский Союз. — М.: РОССПЭН, 1999. — 384 с.
13. Исаев А. В. От Дубно до Ростова. — М.: Транзиткнига, 2004. — 711 с.
14. Исаев А. В. Пять кругов ада: Красная Армия в «котлах». — М.: Эксмо, 2008. — 396 с.
15. Иссерсон Г. С. Новые формы борьбы: (Опыт исследования современных войн). — М.: Воениздат, 1940. — Вып. 1. — 76 с.
16. Лошков Д. Б. Командные кадры Красной Армии накануне Великой Отечественной войны: (1939 — июнь 1941 г.): Дис. … канд. ист. наук. — М., 2003. — 180 с.
17. Лошков Д. Б. Система подготовки и совершенствования профессионального уровня командных кадров РККА в преддверии войны / Мос. гос. обл. ун-т. — М., 2003. — 51 с.
18. Мельтюхов М. И. Канун Великой Отечественной войны: Дискуссия продолжается. — М.: АИРО-XX, 1999. — 68 с.
19. Мельтюхов М. И. Упущенный шанс Сталина: Схватка за Европу, 1939—1941 гг.: (Документы, факты, суждения). — 3‑е изд., испр. и доп. — М.: Вече, 2008. — 539 с.
20. Мерецков К. А. На службе народу: Страницы воспоминаний. — М.: Политиздат, 1969. — 464 с.
21. Минц М. М. «Стратегия сокрушения»: Стратегическая и военно-техническая концепции будущей войны в структуре советской военной доктрины 1930‑х — начала 1940‑х годов // Российская история. — М., 2010. — № 3. — С. 3—18.
22. Мировые войны XX века: В 4 кн. — М.: Наука, 2002. — Кн. 3: Вторая мировая война: Исторический очерк / Науч. ред. Поздеева Л. В.; Отв. ред. Кульков Е. Н. — 597 с.
23. Невежин В. «Если завтра в поход…»: Подготовка к войне и идеологическая пропаганда в 30—40‑х годах. — М.: Эксмо, 2007. — 317 с.
24. Орлов А. С. Сталин: В преддверии войны. — М.: Алгоритм, 2003. — 415 с.
25. Рунов В. А. 1941. Первая кровь. — М.: Яуза: Эксмо, 2009. — 511 с.
26. Самуэльсон Л. Красный колосс: Становление военно-промышленного комплекса СССР, 1921—1941. — М.: АИРО-XX, 2001. — 294 с.
27. Сафразьян А. Л. Идеология и внешняя политика СССР, 1939—1941 гг.: Дис. … канд. ист. наук. — М., 2008. — 235 с.
28. Свищев В. Н. Начало Великой Отечественной войны: В 2 т. — М.: SVN, 2003—2005. — Т. 1: Подготовка Германии и СССР к войне. — 2003. — 444 с.; Т. 2: Приграничные сражения. — 2005. — 575 с.
29. Чубарьян А. О. Канун трагедии: Сталин и международный кризис: Сентябрь 1939 — июнь 1941 г. — М.: Наука, 2008. — 476 с.
30. Bellamy Ch. Absolute war: Sov. Russia in the Second World War: A mod. history. — L. etc.: Macmillan, 2007. — XXIX, 813 p.: ill.
31. Braithwaite R. Moscow 1941: A city and its people at war. — L.: Profile books, 2007. — 446 p.
32. Broekmeyer M. Stalin, the Russians, and their war, 1941—1945. — Madison (Wis.); L.: Univ. of Wisconsin press, 2004. — XVI, 315 p.
33. Glantz D. M. Barbarossa: Hitler’s invasion of Russia, 1941. — Stroud (Gloucestershire); Charleston (South Carolina): Tempus publ., 2001. — 256 p.
34. Hartmann Ch. Wehrmacht im Ostkrieg: Front und militärisches Hinterland 1941/42. — München: R. Oldenbourg Verl., 2009. — 928 S.
35. Lukacs J. June 1941: Hitler and Stalin. — New Haven; L.: Gale univ., 2006. — 169 p.
36. Mawdsley E. Thunder in the East: The Nazi-Soviet war, 1941—1945. — L.: Hodder, 2007. — XXIV, 502 p.
37. Murphy D. E. What Stalin knew: The enigma of Barbarossa. — New Haven; L.: Yale univ. press, 2005. — XXIV, 310 p.: ill.
38. Roberts G. Stalin’s wars: From World war to Cold war, 1939—1953. — New Haven (Conn.); L.: Yale univ. press, 2006. — XXII, 468 p.
39. Short N. The Stalin and Molotov lines: Soviet western defences, 1928—1941. — Oxford; N. Y.: Osprey publ., 2008. — 64 p.: ill.